— Виктор Сергеевич, я взяла с собой нитки. Я хотела сделать это на берегу. Но раз так уж вышло… — проговорила она с необыкновенной простотой. — И давайте без возражений. Это совсем вам не к лицу, пылить бахромой, — и по-прежнему смотрела так же открыто и ясно. — Берите весла.
Меня окатило теплом ее врожденной, наверное, деликатности, и я только посмотрел на свои когда-то модные брюки, обтрепавшиеся действительно уже до неприличия.
— Тем более что еще совсем светло. — Она вынула из кармашка иголку с намотанными на нее шерстяными нитками. — И я обещаю вам, что это будет быстро.
Я подчинился, и мы поменялись местами. Мне показались костлявыми и чересчур волосатыми собственные ноги, а обмороженные колени не в меру фиолетовыми. Но неловкость скоро прошла. Я греб не спеша, убаюкиваемый вдруг наполнившей меня умиротворенностью, поглядывая на знакомую мне будто с детства картину: на весь этот взрыхленный берег, на домики и заборы, оседавшие в землю, на обрыв, который словно растягивался и сплющивался. И ведь мне уже была не просто известна, но, пожалуй, привычна эта обжитая людьми полоска песка и травы, где возле автобусной стоянки был щит с пожелтевшей газетой и старуха торговала семечками, яблоками и виноградом, разложив все это на серой тряпке, где в совхозной столовой сейчас висел гул возбужденных голосов и запах скисающего вина и пропотевшей одежды и где в эту минуту надрывался автобус, собирая туристов, должно быть, яз этого палаточного городка, который иногда открывался нам на косе, если мы отплывали очень далеко..
— Скажите, Вера, — спросил я, когда мы уже были на середине пролива, — вот слева Черное море, справа — Азовское, ваша Тамань как бы на разделе. А вот вы считаете себя жительницей какого моря, какого побережья?
Она вскинула на меня глаза и переспросила:
— Азовского или Черного?
— Да, — подтвердил я.
— Азовского, — ответила она.
— А почему Азовского?
— Почему? — не поднимая головы, проговорила она.. — Ну как бы вам объяснить?.. Черное море мне кажется всегда праздничным. Может быть, даже беззаботным. А это — рабочее. Пусть и маленькое, но вот именно работящее. И для меня оно… я бы сказала: оно уютнее. Поэтому я живу на Азовском. А с чего вдруг такой вопрос?
— Просто так, Вера. Действительно просто так, ответил я.
— Или вы, может быть, скучаете о Черном?
— А с чего вдруг этот вопрос? — спросил я.
— Просто так. Действительно просто так, — ответила она.
— И какого же сорта здешних туристов вы не терпите? — напомнил я ей наш разговор в столовой, тогда, под дождем. — Возможно, вы скажете теперь?
Мне показалось, что мой вопрос почему-то задел ее. Она пожала плечами и даже как будто нахмурилась.
— Каких? — немного подумав, сказала она. — А тех, которые, приехав сюда, так до конца и не понимают, что валяются-то они на песочке и разгуливают возле горя. Вот каких, Виктор Сергеевич. И это дачное самодовольство… — Она даже съежилась.
— Возле какого горя? — не понял я.
— А вот возле этого моря — вот возле какого. Нет, вы не подумайте, что я против… Не подумайте, что я вообще против того, чтобы приезжать сюда отдохнуть. Разве здесь плохо? Но что-то ведь надо замечать, кроме себя. То, что происходит вокруг, надо тем не менее замечать, — с неожиданной силой произнесла она, и ее глаза вспыхнули. — Может быть, я не совсем ясно выражаюсь, но мне хочется иногда видеть на лицах задумчивость, чтобы уважать этих людей, чтобы вместе с ними верить во что-то большее, чем собственный загар или какая-нибудь необыкновенная заграничная тряпка. — Она смотрела мне в лицо, как бы стараясь разглядеть, понимаю ли я ее, или, возможно, предостерегая от возражений. — Ну, одним словом, как могла, я сказала о каком горе я говорю, — прервала она себя.
Меня удивила эта вспышка, этот неожиданный поворот нашего разговора, но еще больше как бы уже обдуманный ход ее мысли, высказанной с такой созревшей и напористой убежденностью. Можно было предположить, что это оскудевшее море было чуть ли не оселком ее философских раздумий о человечестве. Но что-то, безусловно, в ее словах было выстраданное и, может быть, личное. Это шло изнутри, словно незаконченный спор с кем-то другим. Да, сам того не подозревая, я задел в ней что-то именно личное.
— Но может быть, эти люди не понимают, не видят, что здесь горе? Ведь само-то море не умеет кричать? — сказал я. — Ведь так же? Правда? Что же вы молчите, Вера?
— Нет, я говорю о тех, кто все понимает, — произнесла она. — Как раз о тех, кто все решительно понимает, кто понимает и знает даже больше нас с вами.
— Кто же это? — осторожно спросил я.
— Кто? — посмотрела она на меня и вдруг смутилась. — Нет… Да нет, я говорю о другом, Виктор Сергеевич. Даже совсем о другом. Лишь бы не хищничество. Лишь бы не всеядное потребительство — и хоть трава не расти. Я вот о чем говорила. Вот куда вы меня завели, а к тому же и завезли, — и так же неожиданно она улыбнулась мне, как бы спохватившись, что забыла про свою работу.
Почему она смутилась? Чего не захотела досказать? С каким отвращением произнесла это «хищничество». Но может быть, она и в самом деле не подразумевала кого-то конкретного? Или, возможно, я сам потерял логику ее мысли, наблюдая за тем, как удивительно менялось ее лицо и какими разными каждую секунду были ее глаза. Я слушал ее, а думал о том, как сделать, чтобы этот вечер не кончился и не нужно было бы поворачивать к берегу. И наверное, этот разговор со временем сам собой станет ясным. Когда-нибудь после. А сейчас светилась от последних лучей солнца вода и небо над Таманью уже становилось темным. Сейчас я видел перед собой склонившуюся голову Веры со спадающими вдоль щек волосами, отчего ее лицо выглядело узким, и ее проворные, точные руки, выравнивавшие черную тесьму на моих штанинах, покалывавшие иглой эту тесьму, и, осторожно поднимая размочаленные весла, я боялся только одного, чтобы волна невзначай не качнула нас. И вот это-то была сейчас моя священная и единственная забота на земле. И, возможно, только ради того, чтобы выдержать это испытание, я и спускался некогда вместе с отцом по глиняной тропе к реке Луге, где у нас была своя плоскодонка, сухая, но тяжелая, если грести против течения, а потом, удерживая в руках цинки с патронами, пытался по скользкому бревну перебежать среди взрывов на другой берег Миуса, да неудачно, и через много лет в любую погоду уплывал по заливу чуть ли не до Кронштадта в лодке, которая тоже протекала, как я над нею ни бился. Мне, однако, не повезло, и сейчас я не мог показать свою сноровку. Не было ничего похожего на волны. Едва-едва временами рябило, не больше, пролив — как махровое розовое полотенце, и я лишь перебирал веслами, поглядывая на мелькающие над моими штанинами руки. Вся сутолока жизни как будто выпарилась из меня, оставив истому расслабленных движений, которые я только и должен был совершать. Здесь был настой моря, были руки Веры, свисающий лен ее волос, ее туго натянутое на крепкие колени платье, и у меня возникло чувство, что вокруг нас выросли высокие стены, а мы совсем одни, и весь мир пропал как ненужный и суетный, не вызвав во мне жалости. Он исчез, а все необходимое для жизни уместилось здесь, рядом со мной, в лодке, которая, должно быть, и стала единственным смыслом этого моря, и этого неба, и этого берега.
— Ну вот, держите, — протянула она мне брюки и, взглянув по сторонам, чему-то засмеялась, как бы предупреждая мою благодарность. — Кажется, ночью будет ветер. Ну, теперь отдавайте мне мое место, а то, я вижу, вы собираетесь завезти меня в Керчь. Еще не успеете на автобус. — Мы осторожно перешагнули в лодке, Вера села и сразу же всем телом откинулась вместе с веслами.
— Чего доброго заблудимся, — сказала она.
Только теперь я заметил, что впереди вместо берега уже белела полоса густого тумана, который быстро приближался к нам, а в небе замерцали первые звезды.
— Наверное, это не так и страшно, — ответил я.
Она промолчала, и над водой был слышен только скрип быстрых весел. Жаль, что я договорился с Петренко и у меня действительно не оставалось времени. Впрочем, ничего не случится, если он уедет один… Почему бы нам с Верой не пробродить полночи возле пролива?
— Ну вот я вас и доставила, — встала она, когда неожиданно быстро мы въехали на песок и впереди черной стеной вырос обрыв.
Я, как всегда, привязал нашу лодку к вкопанному ржавому рельсу, защелкнул цепь на замок, и мы пошли вверх. Если бы Вера согласилась, чтобы я не уезжал! Вечер был теплый, а этот туман делал всю землю мягкой.
— Ну, кланяйтесь вашей бабушке, — кисло сказал я ей уже возле автобуса, фары которого вырывали из темноты странно пустую дорогу, казалось сплошь заплеванную семечками, а потом еще и черную листву деревьев, неряшливо сколоченную скамейку и стоявший где-то на самом краю земли щит с ободранной газетой. — До свидания, Вера. Может быть, вас проводить? — спросил я, почувствовав нахлынувшее на меня одиночество.
