ты назвал его в прошлом письме: СЛАДОСТРАСТИЕ СМЕРТИ, ИСТОРЖЕНИЯ, ЧТОБЫ РОДИЛОСЬ ДРУГОЕ. Итак, думаю, что бог-процесс, это ничто, это функция. Люди всегда хотят стать богом, но никогда по своей ОСОЗНАННОЙ воле им не становятся, ибо любить врагов своих как себя, это любить смерть так же, как жизнь, это быть процессом. Быть процессом, то есть вечным изменением, вечной потерей, ничем. Потому уж лучше мы будем греховны, виновны, грязны в грехе, но все же КЕМ-ТО, а тебе, боженька, мы помолимся, как идеалу. Я думаю, что вся этика людская, так или иначе сводится к этому единому вопросу, вопросу о ЖИЗНИ И СМЕРТИ. Думаю, что если бы была с достаточным основанием вскрыта адекватность, единость этих понятий, то можно было бы поговорить всерьез об истинности заповедей, простейших заповедей Христа. Я пишу сейчас странную книгу об Иосифе, который мне кажется странно серьезной личностью, Иосиф, МУЖ Марии, ЭТИЧЕСКИ настолько недосягаем, что я до сих пор удивляюсь ему: ведь он видел живот Марии, сам он не спал с ней, и поверил своему СНУ, что она зачала от господа бога. Воистину, он был единственным верующим, и он дал людям Христа, потому что даже «не знал» жену свою Марию, до рождества Христа, ИНОГО.
Когда кончу книгу, а она в многих планах, там и Фома сидит в сумасшедшем доме и что-то вещает оттуда, похожее на христианские заповеди, — когда кончу, думаю написать в ЮНЕСКО, которая орган ООН, и предложить медикам и психологам, которые думают о сходных проблемах ТРОИЦЫ-ПРОЦЕССА, подумать над похожестью разложения-ИСТОРЖЕНИЯ материи в энергию по формуле Эйнштейна при половом акте и при акте смерти. Думаю, что эту энергию смерти можно измерить.
И еще. Я тут собираю кое-какие статистические данные, так вот, все эти одинокие, все эти забегающие вперед, — сократы, платоны, Эйнштейны, шопенгауэры, гегели, канты и прочие, в количестве до пятидесяти человек, жили в среднем 75–80 лет строгой, простой, аскетической жизнью. Думаю, что попав во власть ПРОЦЕССА, приблизив его к себе, они перестраивались психофизически, САМОВОСКРЕШАЛИСЬ, и принимали свою чашу с ядом с твердой уверенностью СОКРАТА — с хорошим человеком ничего плохого случиться не может. Это к тому, что материя пусть не очень боится этой бациллы чумы.
Обнимаю тебя, целуй Машку. Да, если вдруг решишь приехать работать сюда, то на моей половине еще комната и кухня, могу, думаю, что не откажут, поговорить с хозяевами, если тебя это заинтересует. Женя.
Помнишь у Матфея: «Не думайте, что я пришел нарушить закон или пророков, не нарушить пришел Я, НО ИСПОЛНИТЬ».
14.11.67.
Глава девятая
Тотем
Шаг хозяина закручивал тропу все вверх и вверх и правым боком все ближе к плечу горы, чтобы не упасть влево и вниз, чтобы не повернуть голову на отчаянный крик остающихся маленьких, чтобы не забыться в этом повороте, чтобы не бросить свою тоску по ним назад в долину, чтобы идти вверх и вверх, туда, где горькие травы и гомон тонких рек. Он шел, прикрыв левый глаз, потому что был очень старый и у него у самого кружилась голова от высоты, но нельзя было сделать вида, потому что и так уже многие бабы ворчат, что он стал слаб, что его не хватает на всех весной, что надо бы молодого с большим неуемным желанием взять в хозяева стада, пусть дерутся насмерть, как это всегда было определено законом; но он, старик, и уходит-то, бросая детей, потому что самки становятся на ноги быстрее и ловче, а самцы, которые могли бы подрасти и вступить с ним в бой, еле-еле умеют свои первые шаги, и их он бросает в долине. Он шел, прикрыв левый глаз, и терся боком о камень справа, и тяжелую голову клонил тоже вправо, и большой рог острился о камень, о, он очень старый и очень многое знает, он хитрый старый козел, он знает, где свернуть с этой усталой тропы, чтобы найти соль, и смотреть, как они все будут забывать оставленных, как будут толкаться задами, чтобы лизнуть местечко получше, и никто из них не заметит, что он бродит среди дошедших маленьких, нюхает их, ищет СЕБЕ подобного, ищет свой запах, и если находит, то бьет своим заточенным рогом по стопам его, и сбрасывает вниз, к ручью, или просто отходит, а тот уж не может встать и кричит, кричит, но стадо, пьяное солью, уж не будет слышать его, а будет бежать вверх и вверх по тропе, вверх, где оно слышит реку, тонкими струйками молока начинающую свой путь. Нет, до весны, до этого безумия, они будут в узде у него, вот весной, когда он усталый будет не хотеть их, они будут роптать, и кусать его, и ему будет страшно, по-настоящему страшно с ними, он будет бояться, что может самая горластая столкнет его прочь и станет хозяином стада, вот какие глупости будут приходить ему на ум от большого страха и стыда, что он уж не может работать свое дело по закону. И тогда он будет торопить снег, чтобы тот пришел еще пораньше, чтобы бросить еще маленьких, потому что все многих и многих приходится ему добивать в пути, пусть лучше остаются сразу, потому что он стал замечать, старик, что они вроде знают там у соли, что он подходит к ним убить, пробить наточенным рогом стопу и сбросить прочь, что они знают, и молча ждут его удара, а он, под этим их ожиданием, уж промахивался много раз, а соли все меньше и меньше в его секрете, а другой жилы он не знает и прежнего чутья на влагу и запах соли, пряный и пьяный, у него нет тоже, как нет спокойствия смотреть обоими глазами, чтобы не кружилась от высоты голова, чтобы не тянуло все слаще и слаще влево, влево и вниз, прочь с усталой тропы, где стираешь старые ноги в кровь, и лезут камни осколками боли в трещины старых копыт, в нежное, еще молодое там, за укрытием, мясо. Он шел по тропе, и точил, как старый точильщик в наших дворах из детства, свой нож о стену скалы, и искры летели влево и вниз, а сам он шел все вверх и вверх, туда, где горькие травы, где скоро соль, и хоть на время крик почета ему от баб, крик утехи и вроде покоя, крик, который глушит его страх перед глазами следующего, которого он ударит ножом, старым ножом,
