заточенным длинной тропой. А тропа, помощница хозяина в его делах, делалась все уже и круче, и каждый, кто падал теперь от усталости там сзади хозяина, мешал идущему следом, и его сбрасывали вниз, чтобы не пасть самому, и эти уставшие были все те же малыши, которые могли бы вырасти и победить старика, и утихомирить орущих по весне баб, и даже измучить их своим желанием. Но этого никто не знал в стаде, и оно шло, шло себе вверх по тропе, у которой, видно, тоже был сговор со стариком, с хозяином, как и у снега, и как у соли, которая открылась ему, тогда молодому и сильному, откуда-то много знавшему все, что он теперь забывает. Он шел, потому что ему невозможно было остановиться, он был обязан нести ритм своего шага, он мог замедлить его или ускорить, но никогда — прекратить. Он шел, потому что ходьба умело гнала кровь туда и сюда, умело гнала страх остановки крови в каком-нибудь месте, если он остановится передохнуть сам, скорей, скорей тропа веди меня вверх, где справа, я знаю, должен быть пряный запах соли, и тогда все кинутся к ней, а я смогу заняться своими делами, смогу открыть оба глаза, потому что там нет обрывистой высоты.
Он шел, чтобы прогнать страх, что соль потерялась, потому что вот этот и этот запах говорили, что она где-то рядом, а он все шел и шел, и маленькой тропы вправо в лощину все не было, и в нем узнавалась беда, которая двигала ноги вслепую, чтобы только не остановиться, чтобы только не встретить ее глаз в глаз, чтобы не признать беду, а идти и идти, напрягшись жилами, идти-может-быть-обойдется. Он пересилил боязнь высоты и оглянулся влево на свое стадо, оно шло, и маленькие все же были еще в нем, маленькие, пухлоногие, голенастые, кривачи, ЭДИПЫ. Если бы их не было, он бы плюнул на эту проклятую соль и шел бы себе вверх, и все бы шли за ним БЕЗ СОЛИ, но он не может привести туда в горы молодого пухлоногого, который вырастет к весне и под улюлюканье баб бросит старика прочь, идите, ноги, идите, ищи, нос, соль и найди, вон там сзади, один идет как-то странно ковыляя, все больше на задних вроде лапах, я помню, он остро пах будущим сильным, где ты, тропа к соли, где же ты, ужели тебе незнаком этот страх старости, когда надо, пока еще есть силы, пробить тому пухлоногому стопы и сбросить его с обрыва, пока бабы будут лизать пьяную соль, помоги мне, тропа, помоги, он совсем не устал там сзади, он даже играет с кем-то и совсем не боится высоты, и уже сейчас поднимается на баб своими короткими передними лапами, и ему удобно покрыть бабу из-за длинных своих задних. Старик выдавил наружу свою просьбу и стадо ответило разными голосами.
И тропа к соли услышала старика, она открылась за углом, спасла старика от позора и ожидания, зимнего холодного ожидания боя по весне, спасла, потому что сама была стара, или потому, что не могла противиться этой истории, которая сейчас только начиналась, и которую никто, как бы он ни хотел, не мог изменить, не мог оттянуть и остановить, она была не подвластна никому, потому что она была всегда, а сейчас просто настало ВРЕМЯ ЭДИПА, пухлоногого, которому пробьет стопы старик-хозяин и бросит его в молоко ручья, чтобы он напился там вволю, чтобы задохнулся от этой пищи.
Бабы толкались задами к совсем узенькой полоске соли, ворчали, пьянея. Маленький со странными ногами ждал старика, и старик сразу же это понял, потому что маленький лежал и смотрел на него все то время, что старик, расталкивая баб, шел к нему, к нему первому, чтобы избавиться от него, а потом уж искать и нюхать других; он лежал и смотрел на старика, а потом встал на свои проклятые длинные, пухлоногий, и сделал передними несколько движений, просящих движений, вроде просил не убивать его. Старик испугался его и этого танца, потому что никто, кроме него и снега, не знал о страхе старика быть убитым молодым, никто, откуда же этот знает, неужели снег проболтался, будет теперь с ЭДИПОМ морока, еще побежит куда-нибудь в сторону, не станет, НЕ ЗНАЯ, ждать старика и хвалиться, что дошел до отдыха, как это всегда делали другие, когда старик обнюхивал их и бил их, открытых, ножом. Маленький смотрел старику в глаза и старик знал, что тот все читает, что двигается в голове старика. Старик попытался изобразить некоторую нежность, потряс смешно бородой и рогом копнул землю, но маленький от этой игры старика прянул в сторону; эге, шевельнулся старик, нечего с ним хитрить, надо догнать и все.
А Эдип прыгнул в толпу, которая лизала соль, но он всем мешал там, и они выбросили его наружу, выбросили к старику, потому что им надо было лизать и лизать, а там уже соли мало, а тут еще он топчет ее, и нечего кричать, пошел вон. Старик рассмеялся, когда увидел, как тот пытается спрятаться в толпе, э, совсем еще маленький, совсем дурной, ищет, чудак, защиты. Эдип опять встал на свои длинные задние и повертел около носа короткими передними, опять попросил старика не убивать. И тогда старик ударил его, нагнул голову и ударил правым наточенным ножом снизу вверх, услышал крик и запах крови и ударил еще и еще, зная, что попадет. В последний удар его нож зацепился за пробитую кость, и старик потащил маленького к обрыву, и там долго тряс головой, пугаясь, что скатится вместе с ним вниз, долго тряс и наконец сбросил, смотреть вниз не стал, потому что боялся высоты и пошел назад, и нюхал еще двух, но те приняли смерть покорно, не ведая дел старика. Потом он растолкал зады баб, и они уже хихикали в играх с ним, и сам стал жадно лизать и лизать, забывать стал старик о сделанном, и только красный его нож мешал покою; но вот он копнул им соль и кто-то из стада облизал ее, вымыл красноту стариковских страхов. Старик лизал и лизал, и ему было хорошо и покойно, потом он пошел в сторону и лег на камни, и прикрыл правый глаз, который устал от долгой тропы и работы, и открыл левый, чтобы тот смотрел тревогу, и отдыхал тоже, потому что устал быть испуганно прикрытым. Бабы полегли вокруг хозяина и стало
