Зоя падает на стул, хрипит, Таня подносит ей чашку с чаем. От удара чашка с грохотом разбивается об пол.
- Напрасно. Я не так богата. Федорчук! Расскажите нам сами. Обо всем. Я обещаю не уведомлять... органы.
Бледнеет, хватает ртом воздух, лепечет что-то. Улавливаю: "Провокация... Этого вы знать не можете..."
- Но - знаю. Итак?
- Вы не докажете...
- Что не "докажу"? Ваш отец заявлен без вести пропавшим. Но все вокруг знают, что на самом деле Кузьма Федорчук никуда не пропадал и раз, два раза в месяц приходит домой. Соседи не заявляют в милицию, потому что жалеют вас. Ваша мать больна, отец - бродяга-алкоголик. Хорошая биография для... чекиста.
Они молча поднимаются и так же молча уходят. Резко хлопает дверь.
- И на этом - все... - грустно произносит Серафима Петровна. - Неужели русский человек от века и до века будет только кнут понимать...
Меня переполняют тревожные мысли.
- Вы их плохо знаете. Берегитесь...
- Таня знает, где лежит конверт с подробнейшим описанием моего медицинского расследования. Если что со мной... Ты ведь на это намекал? Они не посмеют навредить. С такими биографиями они советвласти не нужны...
Я поднимаю глаза и смотрю на Серафиму Петровну в упор:
- Вы второй раз так говорите... Почему? Ведь это сокращение придумали наши... враги?
- Ты наблюдателен... - усмехается. - Только извини, "наши враги" - мне совсем не враги. Ступайте, дети. Я очень-очень устала...
Мы уходим, Таня долго молчит.
- Ты не думай... Серафима не белогвардейка. Просто она не любит то, что сейчас происходит. И ты не любишь. Я ведь вижу...
Мы выходим на Невский, у поворота к моему дому прощаемся. Я понимаю, что должен ее проводить, но нарастает внутренний протест. Таня и Серафима Петровна - враги. Это правда. А я запутался в четырех соснах. Нет. В сетях.
- Я все понимаю... - Таня печальна. - Только ты не торопись, подумай. Не спеши, ладно?
И уходит, махнув мне рукой. И я ловлю себя на невозможной мысли: она похожа на Лену. Я ведь уже думал об этом. Думал. Она похожа. И с каждым днем, с каждой встречей становится все больше и больше похожа. Но так не бывает. Так не может быть. Я просто вбил себе в голову очередную ерунду. Я откажусь от нее. Я справлюсь. И вообще: по-моему, я в очередной раз вляпался в историю.
Мама и отчим дома, играют в морской бой. Им весело. Наверное, потому, что жизнь - штука простая. И смотреть на нее надо просто. И тогда все будет хорошо.
- Ну? - спрашивает Трифонович с улыбкой. - Как твоя юная приятельница?
- Кланяться велела. Вы не возражаете, если я на ней женюсь?
- Ты спятил! Я отведу тебя к врачу! Завтра же! - кричит мама.
- Чтобы он удостоверил - могу ли я жениться?
Она выскакивает из комнаты и хлопает дверью.
Мне не стыдно. Мне - горько.
Это как болезнь. Чем ближе вечер - тем сильнее зов. Рукопись Званцева. Чем у них кончится... Я конечно могу заглянуть в конец, но никогда не сделаю этого. Слабость. Не в моем характере...
"Курякин появился на пороге пивной в полном удовольствии: ковырял спичкой в зубе, порыгивал, глаза лучились. "Поди - всласть попил... уронил Евлампий. - Взгляните - на рукава..." И в самом деле, одежда кремлевского служителя краснела остатками рачьих тел. Судя по всему - на этот раз Курякин набрался всласть. Но шел ровно, твердо, сказывалась, наверное, огромная практика. Проводили до дома, - стоял в историческом месте, наискосок от бывшего губернаторского. Когда, приволакивая ногу, поднялся к дверям своей квартиры - догнали, мгновенно открыли и впихнули в коридор. Унылая прихожая... Прижали к стене, Званцев сунул ствол под ухо.
- Нишкни. Если хочешь жить.
Заверещал полушепотом:
- Господа, если вы грабители - взгляните. Я крыса из соседней церкви...
Объяснили цель визита, он сник.
- Если я вам открою - мне не жить.
- Есть варианты? - усмешливо осведомился Евлампий. - Тогда телись.
Минут сорок крыса рисовала трясущейся рукой схемы, планы, объясняла, где и как проходить, какими словами отвечать на вопросы охраны или непосредственного начальника, кладовщика, на каком щите висит ключ от подвала, где стоит сейф, как выглядят банки.
- Они запаяны, внутри светлая жидкость, в ней - по голове, в каждой. Одна мужская, одна женская, одна мальчуковая...
- Какая? - не выдержал Званцев.
- Ну... как бы от мальчика, глупый вы, что ли? Я поначалу боялся, потом - привык. Конечно, попервости я их разглядывал часами, сколько мог, потом наелся... Но бояться - перестал. Говна-пирога.
- Ваше ощущение: они настоящие? Принадлежат... принадлежали людям?
Курякин рассмеялся:
- Помилосердствуйте, в самом деле! Да что я - доктор, что ли? Ну, головы и головы, откуда я знаю? Шепотком рассказывали между собой, что отрезаны Юровским, после казни, для представления Свердлову и Ленину. Да почему-то не понадобилось, вот они так и остались, как бы не у дел.
- И все же? Глаза открыты? - наседал Званцев.
- Нет. Закрыты.
- Волосы?
- Растут. То есть... Как бы есть.
- Вы портреты царя, императрицы, наследника - видели? - вступил Евлампий. - Неужели трудно определить: похожи, не похожи!
Замялся, пожал плечами:
- Да кто его знает... Сколько времени прошло... Правда, возили нас на экскурсию в Ленинград, там в Кунсткамеру водили, видел я коллекцию попа... Как его? Ну, не имеет, так сказать... Так вот: там - свеженькие, вчерашние. А у нас... У-у... Столетнего закала. А то еще: в милиции ленинградской тоже есть музей, они там держат голову в банке...
- Это такой обычай? У большевиков? - спросил Званцев.
- Как бы да. От предков идет, - объяснил Курякин. - Так вот: голова Леньки Пантелеева, понимаете? Известнейший бандит был, сам - чекист, всех держал в страхе, весь город! Они в назидание показывают - передовикам производства, стахановцам...
Переглянулись.
- Закатайте рукав, - приказал Евлампий. Курякин дернулся, замотал головой, тогда Званцев стиснул его сзади, Евлампий достал коробочку со шприцем и вкатил сквозь рукав.
- Тебе же лучше, дуралей... Так - тихо, а то бы под пыткой подох...
Званцев отпустил враз отяжелевшее тело, Курякин свернулся на полу, словно пустой шланг.
- Значит, - спросил Званцев, - мы получаемся как бы и благодетели?
- Не болтайте лишнего, - рассердился Евлампий. - И ступайте. Завтра поутру я либо проникну в тайну Кремля, либо...
- Если я не дождусь вас к семи вечера... тогда...
- Нет. Работа заканчивается ровно в пять. Ждите до шести. Если нет выйдете из дома и стойте в сторонке. Если еще через час не появлюсь уходите в отрыв. Мало ли что произойдет, если вгонят иголки под ногти. Да, вот еще что... - Вынул из кармана маленький фотоаппарат. - Это Кодак 1935 года. Если смогу - сниму. Иначе придется поверить на слово.
- С Богом...
Спустился по лестнице, вдруг показалось, что слишком тихо, никто не помешал, не встретился. Охватили дурные предчувствия. Наблюдение заметил, когда свернул со Столешникова на Пушкинскую. Два человека шли по его тротуару, трое, не спеша, по противоположному. Прижимаясь к обочине, ползла "эмка". "Даже не скрываются, гнусы..." - подумал. Понял: подобное поведение службы наружного наблюдения означает только одно: арест. "Только дешево цените, товарисцы... - пробормотал зло. - Я вам не гусак, чтобы шею подставлять".
То, что произошло в следующую минуту, повергло в шок: "эмка" рванула, поравнялась с человеком, который опережал Званцева шагов на десять, выскочили четверо, мгновенно запихнули несчастного в автомобиль, двое уехали с задержанным, двое сразу же превратились в обыкновенных уличных зевак. Один кольнул взглядом: "Что случилось, гражданин?" - "Где? - Званцев сделал вид, что вопросом ошеломлен. - Когда? Вы, гражданин, чегой-то не туда..." Чекист (или кем он там был) удовлетворенно похлопал Званцева по плечу: "Меньше увидишь - дольше проживешь. Топай..."
Ах, какое неожиданное счастье. Или радость нечаянная? Ведь уже приготовился к последним мгновениям, успел подумать жалистно о несчастной судьбе Евлампия, его трагическом конце. Есть, есть Бог, и Он ведет праведных и прощает. Ну... Например - убийство в порядке самозащиты. Конечно, если скрупулезно порассуждать - весьма может оказаться, что о самозащите и речи нет, но это только в узком смысле. В широком же несомненная самозащита. Несомненная!
Вернулся под вечер, ужинать не стал, спать лег, положив оружие под подушку. Ворочался всю ночь, до утра. Солнце уже поднялось высоко и нещадно жарило в окна, когда встал, умылся и сел завтракать. На стене тикали ходики, казалось, вслед за стрелкой движется мистический взор, пронизывающий пространство. Вот Евлампий, удивительно похожий, нет совпадающий с Курякиным (покойным, к сожалению, да ведь что поделаешь? Правила игры...), приблизился к дверям проходной Кремля, вошел, вахтер делает вид, что не узнает, взял документ в руки, изучает фотографию и сравнивает, сравнивает, а лжекурякин истово ест рабоче-крестьянское начальство глазами, наконец охранник велит раскрыть сумку и лениво ковыряется в тряпках, наждачной бумаге, мыле. Ведет головой: мол - проходи. Так... Двор, Евлампий сворачивает к дворцу, что за дворец - бог весть. Дверь, часовой, проверка. Слава богу, пронесло. Вот Евлампий спускается по лестнице; переход, снова охрана. На стене - доска с ключами и снова вперед... Здесь Званцев внутреннее зрение потерял. Теперь оставалось только ждать...
