Как медленно тянется время. Как томительно бьют вдалеке часы, или, может быть, то церковный колокол, - не смогли ведь большевики уничтожить московские сорок сороков полностью? Н-да... Приказано сидеть дома, но... стены давили и потолок валился на голову. Решил погулять. Шереметевский дворец оказался открыт, купил билет и, трепеща от вдруг охватившего ностальгического чувства, вошел. Вроде бы, на первый взгляд, все здесь свидетельствовало о достатке и благополучии прежних времен, но, ткнувшись взглядом в картину какого-то современного художника: "Исполнение барского наказания на конюшне" (было изображено тело на козлах с безобразно оголенным задом и дюжие старосты в армяках, с поднятыми розгами; еще штук тридцать - тонких, отборных мокло в ведре), понял, что не надобно приходить на пепелища. Ничего, кроме досады и разочарования. А тут еще и на экскурсию наткнулся: группа почтительно замерших девушек вслушивалась трепетно в разглагольствования экскурсовода с комсомольским значком. Тот вещал высоким голосом - словно петух на заборе: "Чьи это богатства, товарищи? Слепому понятно: своим трудом - всех этих люстр, картин, столов и стульев не накопить. Только жесточайшим угнетением крепостных". Слушать не стал, тошнота подкатила, подумал зло: "Мы с вами никогда каши не сварим. Ни-ког-да!" И сразу дворец поблек, будто осыпался и покрылся вековой пылью. Ничего, кроме зависти, ненависти и злобы воспитать в простом человеке здесь нельзя было. Да и зачем? Простой человек - он к Мировой революции готовиться обязан, дабы и в Нью-Йорке, и в Лондоне, и в Париже точно так же дворцы служили только назиданием, а хижины - жильем подавляющему большинству. Это и есть справедливость по геноссе Марксу.
До условленного времени бродил по парку. Здесь никого не было - в будние дни москвичи не помышляли об отдыхе. Красивый парк, вековой, сколько помнили эти дорожки, тропинки... Где вы, владетельные дворяне русские, что сделали не так, что проглядели? Соверши вы поступок вовремя - не пришлось бы пробираться через границы, нести смерть.
Только о каком поступке речь? Человеку всегда кажется, что он живет правильно, а все прочее - дело других. Вот в чем штука.
Ровно в шесть стал напротив дома, как бы дожидаясь автобуса. Еще через пять минут подъехал на такси... Курякин, собственной персоной. Почувствовал, как к горлу подкатил сухой ком, и сердце прыгнуло высоко-высоко. Надо же... Неужели так похож? Нет. Это грим. Однако мастер... Значит, как и в сновидении - все прошло благополучно. Ай да мы... Умеем.
Когда вошел в дом - Евлампий уже разгримировался, складывая парик, бороду и усы на противень. Поджег, полыхнуло пламя. Засмеялся: "Нету раба Божьего, пропал. И облик его хранить более незачем. Я все увидел, установил и, кажется, разобрался..."
Из нервного, сбивчивого рассказа (чрево Сатаны, не шутка) следовало, что подвал находится под зданием ЦИК, непосредственно под кабинетом Свердлова. Совпадение? Возможно. Только в истории совпадений не бывает пересечения, скорее. Когда рабочие на какой-то подмосковной платформе выслушали речь трибуна о скорой Мировой революции и скором прибавлении пайка - не поверили и, воспользовавшись численным превосходством, шибанули товарища председателя ВЦИКа о платформу - разбираться с его, председателя, наследством у руководства времени не оказалось. Ключа от сейфа не нашли и перенесли сейф, не вскрывая, в подвал, банки с головами поставили сверху и... забыли. Оно и понятно: вихри враждебные сотрясали революционную Россию, приказа открыть сейф или уничтожить банки так и не последовало. Да и кто бы сунулся с таким вопросом к грузинцу?
- Пошваркал тряпкой всласть, - рассказывал Евлампий, - протер, вытер и натер. Что характерно и о чем покойничек не предупредил - все время за спиной маячил "сотрудник". Правда, я улучил момент - он отошел попить, - и щелкнул баночки. Если света хватило - насладитесь. Но - твердо: это не Романовы. Я видел и императрицу, и государя, и наследника цесаревича. Не они. Кто же? Слышали бесконечные рассказы о "двойниках", о купеческой семье, уничтоженной вместо царской? Так вот, молва не зряшная. Головы человеческие, судя во всему, в специальном растворе - может быть, спирт, формалин - я не имею медицинского образования. Сохранились неплохо. Мужчине лет сорок. Столько же женщине. Мальчику лет десять.
Ошеломленный, подавленный, слушал этот рассказ Званцев, и казалось ему, что душа человеческая - бездна без дна. Тавтология как бы, да ведь кто догадался, что в коротком словечке - на самом деле - два, в одно соединенные...
- Мы уже никогда не узнаем, зачем большевикам понадобилось губить посторонних людей. Была у них какая-то цель, но ведь это теперь область гадательная и нам ни к чему. Проявляем пленку?
Удалился в ванную, колдовал там минут сорок, Званцев почувствовал, как от нетерпения немеет левая рука, потом правая. Наконец Евлампий появился с пробными отпечатками. Да-а... Такого видеть не приходилось. Три банки, литров на двадцать каждая, плавают головы, под шеей у каждой белесые остатки сосудов, соединительной ткани. Жутковатое зрелище... Кого уничтожили чекисты, зачем? Страшно. Но - закономерно: народ не оценил того, что имел. А ловящий журавля в небе - тот плаху обретает, старая истина.
Одно теперь ясно: погибла царская семья или непостижимым промыслом жива - "головы" к ней, семье, отношения не имеют. И можно двигаться дальше.
Вечером Евлампий принес трагическую весть: 22 сентября, сего, 1937 года, генерал Миллер похищен агентами НКВД и, скорее всего, разделил участь генерала Кутепова.
- Российского общего воинского союза, милостивый государь, считайте нет боле... - горько произнес, безысходно. - Совершилось предначертанное...
- Вы давеча сказали, что агент Кремля известен...
- Известны, - поправил Евлампий. - Генерал Скоблин. И его супруга певичка. Невероятно... Плевицкая, Надежда Васильевна. Слышали я думаю?
И запел дребезжащим голоском: "... и слепая жестокая сила, и как смерть неживые снега..."
Взглянул непримиримо:
- Как разгадать? В песне - смертный враг Ленина. В жизни - лучший друг Сталина. Так-то вот...
И Званцев понял, что пора уезжать. Уносить ноги, если попросту. Но сказал другое:
- Простите за пафос, мой друг, но еще не все. В том смысле, что впереди Пермь, Екатеринбург, спецколония под Казанью. Мы располагаем информацией, что Анастасия Николаевна содержится именно там. В скорбном тюремном доме. Это для того, чтобы - не дай Бог, не подумали: трус этот, из Парижа. Звону много, толку мало. Я так думаю: если мы с вами и одни остались - работу доведем до конца. Согласны?
Евлампий наклонил голову коротким военным поклоном".
В рукописи оставалась еще добрая половина; я понимал, что впереди у Званцева много дел, успехов, поражений. Мне так хотелось обсудить с кем-нибудь свои ощущения, соображения. Личность Званцева, его поступки страшные, нечеловеческие подчас - будоражили воображение, требовали... осмысления они требовали, вот что. Но впервые в жизни я оказался в положении немого: слышу все, сказать не могу ничего.
Весь следующий день я провел в школе. Через час после уроков должен был начаться вечер. Пригласили каких-то артистов, писателей, Анатолий ходил с загадочным видом и в ответ на расспросы только пожимал плечами. Подошла Кузовлева.
- Дерябин, организуй дежурных на входе. Навалятся из соседних школ, яблоко не упадет, а меня просили, чтобы все прошло спокойно. - Делает вид Зоечка, что как бы ничего и не было. Ладно.
- Зоя, я принимаю поручение, только где Геннадий? Он был бы неоценим... на входе? Где его найти?
- Не знаю... Ты видел его на уроках?
- Нет.
- Ну, вот... По-моему, его сильно избил отчим. Как всегда. Может, он дома.
- Тебе все равно, что ли? У вас же любовь?
- А вот это - не твое дело. Он мне разонравился. А ты? Не хочешь со мной дружить?
Кажется, кто-то сильно наступил на ногу. Отбрить бы ее... Но я дипломат.
- Понимаешь, я не привык вторгаться в чужие отношения. К тому же - ты на целый год старше. Меня же учили, что жена должна быть младше на десять-пятнадцать лет. Женщины стареют быстрее...
Фыркает так, что все лицо у меня в мелких брызгах. Метнув подолом праздничного платья (взрослое совсем, наверное, взяла у матери), убегает. Как это вышло? Сам не понимаю. Дипломат, называется... Она теперь меня зарежет.
И вот вечер. Толстый человечек с обширной лысиной взбирается на эстраду (две ступеньки выше пола) и начинает читать повесть. Это писатель. Я не вслушиваюсь. Федорчука избил отчим? Забавно. Но сообщение Кузовлевой тревожит меня все сильнее и сильнее. Лечу в учительскую, слава богу, Анатолий там. Объясняю, пытаюсь невнятно обосновать: я должен пойти к Федорчуку, что-то не так.
- Знаешь, Сергей, ты демонстрируешь тот самый случай, когда дурная голова ногам не дает покоя. Хорошо. Вот его адрес... - Заглядывает в журнал, записывает на листке, отдает. И я лечу. Нарастает ощущение, что с несчастным идиотом что-то случилось. Я смеюсь над собой: ведь славный Гена не то чтобы не подумал прийти мне на помощь - помог бы утонуть или спрыгнуть с крыши. Что, мне надо больше всех?
