По словам генерала Эргарда Энгеля, при котором это произошло, Гитлер потерял тогда всякое самообладание. «Вот вам, неверующим! — воскликнул он. — Это снова знак Провидения!» На щеках его выступил болезненный румянец. «Рузвельт, конечно, собирался пережить меня, а умер! Смерть его означает, что в США изоляционисты возьмут верх!»
Но надежды Гитлера не сбылись, и он захотел узнать, действительно ли достаточна та доза цианистого калия, которая у него была. Никаких сомнений не должно было быть.
Сперва он хотел, чтобы его застрелил его личный адъютант, эсэсовец Отто Гюнше, но потом решил, что лучше сначала принять яд, а потом застрелиться. Но скоро ли начинает действовать яд и смертелен ли он?
Гитлер сам разрешил все сомнения. Ему нужен был объект для пробы. Для этого он выбрал своего единственного постоянного товарища, свою овчарку. После полудня обитатели убежища услышали, что собака вдруг взвыла от боли. Опыт дал положительные результаты.
СВАДЬБА МЕРТВЕЦОВ
Женщины убежища без конца расспрашивали о жуткой «губной помаде»: вызывает ли боли ее ужасное содержимое и какие. Гитлер с готовностью отвечал, рассказывая обо всех страшных подробностях. Он объяснил, что яд тотчас же парализует органы дыхания, а потом сердце. Смерть наступает только через несколько минут, но боль стихает через несколько секунд, ибо начинаются конвульсии.
Секретарша Гитлера, госпожа Юнге, сообщила мне: «Помню, что Ева Браун сказала: «А это не больно? Я ничего не имею против того, чтобы умереть героической смертью, только бы больно не было». Все засмеялись, но смех звучал не весело».
28 апреля по убежищу разнеслась сенсационная новость, которая взволновала его обитателей больше, чем артиллерийский обстрел: Адольф Гитлер и Ева Браун женятся.
О своем намерении Гитлер сообщил официально, в форме самого необычайного брачного объявления из всех когда-либо существовавших: он сообщил об этом в своем завещании, которое он продиктовал госпоже Юнге и которое кончалось распоряжением о виде погребения: «Я и моя жена избираем смерть, чтобы избежать позора поражения и капитуляции. Мы желаем, чтобы трупы наши были тотчас же сожжены».
Затем он продиктовал свое политическое завещание, которое госпожа Юнге назвала «не имеющим никакого значения». Он только повторил то, что говорил всегда в своих выступлениях и прокламациях.
В промежутке времени, прошедшем между диктовкой первого и второго завещаний, Гитлер обвенчался с Евой Браун. Я спрашивал Герду Кристиан, вторую секретаршу, принимавшую участие в свадебной церемонии, поздравила ли она новобрачного. «Нет, — ответила она. — Я не сказала ничего, потому что на деле день свадьбы был днем его смерти. Я не могла сказать ему: «От всей души желаю вам всего наилучшего», так как я знала, что произойдет. Это действительно была свадьба мертвецов».
И все же... было подано шампанское, а с шампанским пришло оживление. Было оно невеселым, но тем не менее к грохоту артиллерии и взрывам снарядов время от времени присоединялся слабый смех.
29 апреля в 2.30 утра перед столовой, как для торжественной цели, собралось человек 20 — 25: лакеи, повара и канцеляристы, обслуживавшие Гитлера и его приближенных в эти последние дни. Эрвин Якубек, который в течение многих лет обслуживал Гитлера в его личном поезде и последовал за ним в бомбоубежище, говорил мне, что Гитлер шел медленными, нетвердыми шагами. Тихим, неуверенным голосом он сказал, к ужасу присутствовавших, что решил покончить с жизнью и хочет проститься с ними. Он благодарит их за службу. У него тряслись голова и руки, и весь он согнулся как 80-летний старик. Он с трудом переходил от одного к другому и подавал каждому на прощание свою безжизненную руку.
После этой церемонии Гитлер подписал оба своих завещания и удалился вместе с женой.
В новом правительстве адмирал Дениц должен был стать президентом, а Геббельс — имперским канцлером. Когда Нюрнбергский суд внес приговор по своему первому процессу, я спросил Деница, почему он, военный, оказался замешанным в политике. Он заявил мне, что он не политик, и так как в это время находился в Плана, то и понятия не имел, что он назначен главой государства.
29 апреля положение в убежище стало критическим. Русские снайперы стреляли по имперской канцелярии с противоположной стороны улицы, с крыши отеля «Кай-зергоф» и министерства пропаганды.
Трое «суровых мужей» — Кребс, Бургдорф и Борман — пытались заглушить отчаяние вином. Двум первым не надо было больше разрабатывать военные планы, а у Бормана — тирана партии не было больше партии, чтобы ее тиранить.
Напившись до потери сознания, они лежали в приемной, и никто не сказал им ни слова в осуждение. Сам Гитлер шагал через ноги спящих со всей осторожностью, чтобы не разбудить их. Верхний слой бетона убежища был пробит в нескольких местах, но шум от обваливавшихся обломков не мешал им.
Делать было нечего сообщения больше не поступали ниоткуда, Гитлеру уже не надо было принимать решения. Как обессилевший старик, он тащился из одной комнаты в другую, обменивался с кем-нибудь несколькими словами, играл с детьми Геббельса. Больше всего его беспокоило то, что каким-нибудь образом его выведут отсюда и выдадут врагу. Но несколько дней ранее он уволил даже доктора Морелля, который пользовался у него раньше особенным доверием. Когда Морелль хотел ему сделать, как обычно, укол, он отказался со словами: «Оставьте, Морелль. Вы хотите дать мне морфий, чтобы вынести меня отсюда, когда я потеряю сознание».
Он все время говорил о смерти. Госпожа Юнге сказала ему, что, по ее мнению, вожди должны умирать в бою вместе со своими войсками, но он ответил, что риск слишком велик: его могут ранить и захватить в плен, а потом отдать на позор и унижения. Он твердил, что против его самоубийства возражать нельзя, ибо «других возможностей не осталось».
Вдруг все заметили, что запахло табачным дымом. В течение 12 лет никто не осмеливался закурить в присутствии Гитлера папиросу, сигару или трубку, а теперь это сходит безнаказанно. Даже Ева Браун, не курившая раньше, затягивается папироской, и фюрер не возражает против этого. Фюрера уже никто не боится.
Пришел Артур Аксман и пробыл у него около часу, но они говорили не о военных делах. Гитлер уже не думает о солдатах, проходящих мимо церемониальным маршем. Он чувствует себя покинутым. Те, кому он больше всего верил, оставили его: Фегелейн, Геринг, Гиммлер, Шпеер.
«Он совершенно отчетливо понимал, что наступила всеобщая катастрофа, — сказал мне Аксман. — Одно было несомненно: Гитлер знал, что для него настало время уйти из жизни».
В тот же вечер фон Лоринхофен и Больдт ушли из убежища будто бы для присоединения к армии Венка. На деле же они хотели уйти от гнетущей атмосферы и неизбежного разрушения убежища.
ПОСЛЕДНИЙ ЧАС ПРОБИЛ
30 апреля 1945 года Гитлер в последний раз сел за стол вместе со своей женой, секретаршами и поварихой вегетарианской кухни фрейлейн Манциали. Мысли всех были заняты невидимым гостем, присутствовавшим за столом; разговор не клеился.
Около 3 часов пополудни Гитлер появляется в приемной под руку со своей женой. Бледность ее лица еще больше подчеркивается черным платьем. Гитлер одет как всегда: на нем черные брюки и форменный китель защитного цвета.
Хотя никто не говорил, что это — последнее прощание, комната тотчас же наполняется людьми. 28-го вечером Гитлер простился со своими слугами. Теперь он говорит слова прощания непосредственно своим приближенным. Он обходит весь ряд, пожимает всем руку и без всякого выражения на лице бормочет несколько слов, которых почти нельзя разобрать.
Жена Геббельса внезапно бросается на колени и начинает умолять его отказаться от своего решения. «Другого выхода нет», — отвечает Гитлер. Затем он обращается к Геббельсу: «На вас я возлагаю ответственность за то, чтобы наши трупы были немедленно сожжены». Все стоят, как окаменелые, пока Гитлер под руку с женой не уходит, с трудом передвигая ноги.
