Ядовитая месть обществу; мишенью служит, во-первых, каждый работник милиции. Преступники естественно и порой даже талантливо ведут свою агитацию. Именно талантливо; ненависть – энергичный советник, а злоба способна вызывать вдохновение.
Так называемый обыватель, то-есть человек, склонный пассивно жить в своем маленьком мирке и не утруждать себя критическими размышлениями о большом мире, был бы поражен, узнав, что он, беззаботно повторяя что-то, компрометирующее нашу милицию, служит покорным рупором уголовника.
…Трузенгельд отличнейше знал, что ровно ничем не рискует. Со злорадством поглядев на трех своих врагов, он изобразил испуг. По-актерски закрывшись руками, будто его ударят, – новое оскорбление присутствующих, – Трузенгельд «извинился»:
– Я пошутил. Я больше не буду.
Эти выходки, которые случаются чаще, чем можно предполагать, и бывают весьма разнообразными, не протоколируются. Протокол без подписи подследственного никому не нужен, он недействителен. И это правильно. В протоколы допросов вносится лишь то, что согласен подписать подследственный.
Истинная атмосфера допросов не доходит до общего сведения, остается неизвестной судьям и советским гражданам, присутствующим в залах судебных заседаний. Думается, что так и должно быть. Обязанность суда хладнокровно, нелицеприятно установить бесспорные факты и соразмерно им применить закон.
Дразнить же суд, издеваться над судьями опасно. Судьи защищены законом, который они могут и обязаны применить. В судах трузенгельды ведут себя невинными овечками.
Следователи надолго запоминают выходки подследственных, хотя личный гнев оскорбленного человека проходит. Как художественные образы помогают осознанию фактов, так и подобные «откровения» подследственных способствуют обобщениям и закаляют борца.
Бродкин вел себя внешне скромнее, чем Трузенгельд, но он старался уколоть Нестерова, может быть, и побольнее.
Прищурившись, Бродкин заявлял:
– Слушайте, я все показал, не вызывайте меня больше, я больше не буду давать показания.
– Почему?
– Дальше хлопочите себе сами, за свои следственные обязанности. Мне это не нужно. И так и так – кругом двадцать пять.
Нестеров не возражал:
– Да, если вы сами назначаете себе такую меру наказания, то, вероятно, суд внемлет вашему заявлению.
– Ничего, – Бродкин ухмылялся, – ваши двадцать пять я отсиживать не буду.
– Почему же не будете?
– Амнистии будут.
– А если амнистий не будет? – спрашивал Нестеров.
– Еще что-нибудь будет. – Бродкин подмигивал с наглой интимностью: один умный человек беседует с другим.
– Вы хотите сказать, что нас не будет?
– Вот именно, гражданин следователь.
– А если мы все же будем?
– Что ж, – притворно вздыхал Бродкин. – Запасусь терпением. – Он не верил, что ему придется отбывать полный срок, его надежды делились поровну между наступлением краха советской власти и амнистиями.
Бродкину хотелось оставить за собой последнее слово и лишний раз поддеть следователя, поэтому он продолжал:
– В лагере я как-нибудь проживу, имея тысячу в месяц. А выйду – мне еще останется кусочек хлеба с маслом на старость.
Неунывающий Бродкин… Печень его не беспокоила. Или болезнь проходит сама, или помогают новые лекарства, которые Бродкин получал через тюремную больницу, он не знал. Огорчительно, что он не попадет вторично к тому хирургу-профессору. Э, медицина везде одинакова, новое изобретение дойдет и в лагерь. По состоянию здоровья Бродкин будет на самых легких работах, часовщики нужны везде. Артистически владея своим ремеслом, Бродкин не боялся конкуренции.
Главное осталось в целости, – бродкинский основной капитал мог ждать двадцать пять лет. А если и не тысячу в месяц, то нечто весьма ощутимое ему обеспечит некто, оставшийся на свободе.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Среди забот следственного дела, которое охватило больше трет десятков человек, считая лишь тех, кто уже находился в заключении, Нестеров тоже подумывал о бродкинских деньгах. Бывший часовщик слыл очень богатым человеком. Трузенгельд подсказывал, что ценности, изъятые у Бродкина, составляют только часть его «капитала». И Зимороевы считали Бродкина, «в большом копитале», производя это понятие от глагола «копить».
Плох тот следователь, кто во время допроса лезет в дело за справкой. Следственный материал служит ограниченно, например, для оглашения последственному того или иного относящегося к нему показания, что, конечно, следователь не обязан помнить наизусть. Но все нити во всех подробностях и логических связях следователь держит в памяти.
В памяти Нестерова нашлось местечко для бродкинских денег. Они могли таиться где угодно, у какого-либо «верного» человека, быть зарытыми за городом, замурованными в стенах, спрятанными в погребе, как поступал Самсонов. Во всех подходящих местах дома Бродкина и в его надворных постройках Нестеров побывал. Тщетно! У того, кто прячет, – тысячи мест, кто ищет – одно: там, где спрятано.
В шкатулке Бродкина нашлись расписки бывшей владелицы дома Субековой на сумму в сто сорок тысяч рублей. Субекова показала через переводчика, что в купчей цену на дом занизили по просьбе Бродкина. Маклер по обмену жилплощади Тигренков указал, что богатые люди обычно формально снижают стоимость покупаемых ими домов.
Выяснились те или иные уголовно-наказуемые деяния людей, связанных с Зимороевыми, Бродкиным, Трузенгельдом и не по спекуляции краденым золотым песком. И все были убеждены в богатстве Бродкина.
Следователь беседовал с четырьмя последними по порядку домашними работницами Бродкина; поднимались на дневную поверхность многие характерные подробности, но тайна бродкинекого капитала не прояснялась.
Нужно поискать в саду, во дворе, в огороде. Мешал снеговой покров, а искать наудачу, разметать весь снег Нестеров не хотел. Одна из домашних работниц показала, что Бродкин любил сидеть в полотняном кресле около сарая, на том месте, где водились шампиньоны, которые хозяин сам выкапывал палочкой. Это показание запомнилось. Вторая домашняя работница подтвердила слова своей предшественницы.
И больше ничего об особых привычках Бродкина. Поиски на месте будут отложены до весны.
Если этот капитал, ускользающий от руки следствия, существовал и объяснял уверенность Бродкина в будущем, то эта же уверенность подсказывала Нестерову вывод: один Бродкин знает, где спрятаны его деньги.
2
В Москве обыск, произведенный в комнате Рики Моисеевны Мейлинсон, не дал ровно никаких результатов, кроме записки с адресом Давида Мейлинсона, проживавшего в одной южноамериканской республике. Вначале показалось, что находка не имеет отношения к спекуляции краденым золотом.
За несколько месяцев до ареста Рика Мейлинсон зарегистрировала брак с Александром Александровичем Селивановым, товароведом одной промышленной артели.
Селиванов, мужчина тридцати шести лет, то-есть моложе Рики на несколько лет, осанистый, красивый, жил со своей женой раздельно. Он пояснил, что еще не успел «съехаться» с супругой.
Муж Рики жил в небольшой, со вкусом обставленной однокомнатной квартире. На кухне, рядом с устроенным в стене холодильником, был обнаружен очень остроумный тайник, где оказались облигации займов на сумму в один миллион девятьсот тысяч рублей. Селиванов заявил, что ему лично принадлежит сто тысяч, а остальное является собственностью его жены, сохранившей фамилию Мейлинсон. Опасаясь воров, жена спрятала у мужа свое имущество.
Кроме облигаций, у Селиванова был найден адрес его родственников, которые тоже проживали в Южной Америке.
Странное совпадение, наводящее на многие мысли. Несколько забегая вперед, нужно сказать, что следствие потерпело поражение в этом пункте, как и в некоторых других деталях. Выяснить «совпадение», проследить связи не удалось.
– Скажите, гражданка Мейлинсон, у вас была связь, вы поддерживали переписку с вашим дядей, братом вашего отца, Давидом Мейлинсоном, проживающим в Южной Америке?
– Нет, не было связи.
– По закону вам не возбраняется поддерживать связь с родственниками или знакомыми, проживающими в любой части света.
– Я не переписывалась.
– А ваш отец?
– Не знаю. Тоже не переписывался.
– Зачем же вы храните адрес вашего Дяди Давида Мейлинсона?
– Не знаю. Случайно лежал. Очень давно.
– Как давно?
– Не помню. Давно. Еще до войны.
– Почему вы после войны не вернулись к себе в Гомель?
– Я хотела выйти замуж и устроить свою жизнь.
– А в Гомеле или в Котлове, где у вас родственники, вы не могли устроить жизнь?
– Мне казалось, что в Москве больше мужчин.
– Сколько вы заплатили за треть владения домом?
– Десять тысяч.
– А не больше?
– Нет. Десять тысяч. Посмотрите купчую.
