А тут еще и Арчи подлил масла в огонь, заметив, что микрофон Миле подсунули, а ее саму, явно не доверяя, пытались разыгрывать «втемную». Не обращая внимания на состояние друга, Николай нанес ему еще несколько весьма болезненных ударов, напомнив, что исключительно благодаря упомянутым Женевьевой амбициям юриста не были сразу же отработаны версии о причастности водителя к взрыву автомобиля и, соответственно, больничные дела. А уж в этом-то виновата отнюдь не Мила.
В итоге Нертов заявил, что не желает больше никого слушать, и если Арчи сейчас же не заткнется, то он набьет ему лицо тут же, прямо в здании аэропорта. Потом, спохватившись, добавил: «Во всяком случае попытаюсь набить». Арчи буркнул, что уже давно подозревал: работа телохранителя для нервных субъектов противопоказана. Но тему сменил, и начал в который раз объяснять, как следует готовить и тереть морковку для Маши.
«Тебе-то хорошо, — подумал Алексей, — едешь с любимой на Лазурный берег, а мне еще с твоей животиной нянчиться. Только она, в отличие от твоей взбалмошной Женьки, за версту чувствует всякую фальшь. Не зря ведь Мэй с первого момента знакомства невзлюбила Милу. Да, Маша все поняла правильно. А я — не собака, и вынужден убеждать себя, что все забыто, Мила мне совершенно безразлична и лучше бы ее никогда не видеть…».
Но перед глазами Алексея вдруг всплыл темный срез ствола пистолета киллера, направленный прямо в лицо, широко раскрытые глаза Милы, бросающейся к убийце: «Не-е-ет!..»
Эти размышления были прерваны сопением собаки, которая, будто угадав мысли Нертова, недовольно потянула его зубами за рукав.
— Ладно, не буду, — Алексей поднялся со скамейки, зачем-то поправив положенные перед этим у обелиска цветы. — Извини, Палыч, мы пойдем.
Затем он выпустил Мэй за ограду на кладбищенскую дорожку, вышел сам и прикрыл калитку, засунув в дужку щепку, заменявшую замок. Но юрист не успел сделать и нескольких шагов по направлению к выходу, как увидел впереди девушку, медленно двигавшуюся навстречу. Видимо, она искала какую-то могилу, но или слишком давно была на Охте, или просто только узнала в администрации кладбища «адрес» захоронения. Во всяком случае, посетительница двигалась медленно и не очень уверенно, внимательно читая надписи на памятниках. В руке она держала несколько гвоздик.
На узкой кладбищенской дорожке невозможно незаметно пройти мимо человека. Но Нертов бы не попытался таким образом разминуться с шедшей ему навстречу девушкой и на широком проспекте, а просто повернул поскорее в другую сторону. Только бы не оказаться рядом с той, о которой думал последние месяцы! С той, с которой одновременно хотел быть рядом и ненавидел, старательно вызывая в памяти подробности дня, когда узнал об «измене».
Да, это была Мила! Она, действительно, не знала точно, где находится могила, на которую должны были лечь гвоздики. Но найти это место нужно было неприменно. Именно благодаря смерти похороненного здесь милиционера она познакомилась с самым лучшим человеком, которого встречала — с Алексеем Нертовым. И что бы не произошло потом — девушка все равно была благодарна неизвестному ей Раскову. Пусть для нее не будет Нового года (две пачки специально купленного для этой цели «барбамила» ожидали боя курантов в квартире на Миллионной), но проститься с людьми, делавшими ей добро, Мила была обязана. Она уже поправила могилу отца и оставила смотрителю кладбища деньги, чтобы сметал снег с памятника. Письмо для Нертова лежало в кармане пальто (его надо опустить в почтовый ящик перед возвращением домой).
«Это не выход. Другим не советую», — Мила, как психолог, прекрасно знала, что суицид — вещь ситуационная. Но разве ее учили, что бывают ситуации, лучшим выходом из которых может быть только одно?.. Вон, и Маяковского не учили. «Другим не советую!» А ведь не был же он истериком, вроде вечно пьяного друга-соперника Есенина. Решился… В администрации кладбища невозмутимая служительница назвала номер дорожки, и вот теперь Мила уже почти нашла, что искала…
Увидев идущего навстречу Алексея, она замерла и непроизвольно прижала цветы к груди, словно пытаясь защититься. Нертов же быстро развернулся и попытался зашагать в противоположном направлении, буквально спасаясь бегством от предстоящей встречи. Но не успел.
Прямо перед собой он увидел Мэй. Собака широко расставила лапы, плотно прижав уши к большой голове. Отливающая антрацитом шерсть на загривке поднялась дыбом, нос стал напоминать гармошку, обнажая влажные клыки.
Алексей, подумав, что собака собирается броситься на невольную предательницу, шагнул вперед, собираясь увести свою спутницу от греха подальше, но Мэй предупреждающе зарычала, еще больше ощерясь. Нертов недоуменно остановился. Он понял, что дело совсем не в Миле, точнее, не в ненависти к ней. Ему вдруг стало страшно. Нет, он мог бы справиться с собакой — еще на срочной в спецназе и потом, на занятиях по рукопашному бою или в финском институте безопасности, на курсах телохранителей, учили, как противостоять сторожевому псу. Но там, в животном он видел только объект для атаки, может, даже врага. А здесь Мэй-Маша, которая стала чуть ли не членом семьи, последним, не предавшим его существом, стоит, готовая броситься именно на него!..
Уловив замешательство спутника, ротвейлерша, рыча, медленно продвинулась чуть вперед.
— Мэй, нельзя, прекрати, — Алексей сам почувствовал, сколь неуверенно он пытается разговаривать с собакой, — назад!..
Но ощеренная пасть придвинулась еще на полметра ближе. Нертов в замешательстве оглянулся и увидел, что с другой стороны к нему также медленно, все еще прижимая к груди цветы, идет Мила. Только Алексею показалось, что у нее на щеках поблескивают бисеренки льда и почему-то подрагивают губы.
Он снова посмотрел на собаку, потом — на Милу, потом — снова на собаку и вдруг, словно поняв что-то важное, прошептал, обращаясь к ротвейлерше:
— Ты тоже знаешь, что я не прав, или тебя подружка Женька научила?.. Ну, ты и с-с… Но тебя я тоже люблю.
А затем, быстро повернувшись, шагнул в сторону Милы. А собака удовлетворенно затрусила в другую сторону, где и заняла пост в конце дорожки, дабы никто не мог помешать тому, что непременно должно было произойти.
Девушка остановилась. Алексей, преодолев последние разделявшие их метры, взял ее за подрагивающие руки и выдохнул:
— Прости. Мне плохо без тебя…
* * *
Кладбищенский рабочий Витек Щепкин, забросив на плечо кайло, поспешал к месту очередной халтуры: буквально через пару часов должны были состояться очередные похороны. По животу расползалось приятное тепло от недавно выпитого «мартини», а оставшееся вино он надеялся оприходовать с коллегами после работы, чтобы затем, поймав «тачку», вернуться домой и отметить праздник в кругу семьи. По дороге к будущей могилке Витек жевал толстенный гамбургер, размышляя о переменах в этой жизни и посмеиваясь про себя от воспоминаний, как еще лет семь назад он, сидя на должности м.н.с. в лаборатории ныне почившего НИИ, закусывал вонючий «Агдам» куском черного хлеба с докторской колбасой, размышляя, как бы дожить до очередной получки. Потом с помощью бывшего одноклассника, резко «приподнявшегося» в постперестроечные времена, неудавшегося научного сотрудника приютил трудовой коллектив кладбища, и все изменилось. Может, работа стала не такой интеллектуальной, как раньше, но зато и ребенок, и жена были сыты.
Вообще-то, кладбище считалось закрытым, в нем разрешались лишь подзахоронения в уже имеющиеся могилы и уж, во всяком случае, не под Новый год. Но, как известно, из любого правила есть исключения. Вот и сегодня, в предновогодний вечер, очередным господам удалось невесть каким образом в течение всего пары часов получить разрешение на погребение. Как именно это было сделано, Витька не волновало: главное, что за его часть работы — срочно вырытую могилу — обещали заплатить в полновесных «зеленых» баксах. Правда, положа руку на сердце, Витек признавал, что откопал бы могилу со товарищи и безо всяких денег: очень сложно отказать родственникам с характерными стрижками, приехавшим скорбеть на паре «мерседесов» по невинно убиенному «братану». Да и собственный бригадир намекнул, мол, следует расстараться.
«Что ж, мы расстараемся, — думал Щепкин, — костерок-то уже землю размягчил, поди. А Изя с Серегой, наверное, матюгами меня кроют, отрывая могилу…».
Витек прибавил шагу, но вынужден был остановиться, чуть не поперхнувшись куском гамбургера: впереди узкой кладбищенской дорожки недружелюбно блестели глаза зверя. Ощетинившись, большая черная собака стояла, широко расставив лапы. Шерсть на загривке топорщилась дыбом, а нос собрался в гармошку, обнажая огромные клыки.
Из чрева этого баскервильского чудовища доносилось утробное рычание. Витек хотел было крикнуть стоявшим в нескольких шагах позади собаки, чтобы они придержали свою скотину, но передумал: чудовище, продолжая рычать, медленно передвинулось на полметра по направлению к могильщику, словно примеряясь, во что лучше вцепиться вначале: в огромный заграничный бутерброд или, как у Конан Дойля — сразу в горло.
