Максим Петрович.— И дешево и крепко. Номера на спинах написать, и выйдет роба арестантская. А роба, ребятишки, что рогожа — на все гожа!
Ладно тебе зубоскалить! — поморщился Макарыч.— Ехать же нам надо.
А сейчас и поедем.— И Максим Петрович подтолкнул нас.— Пошли, ребятишки.
В сенях Акимка вывернулся из-под отцовской руки и побежал впереди нас. Вскоре его голос уже послышался в горнице:
—Мамка, гляди, какой спинжак и мне тятька купил!
А Максим Петрович попридержал меня за рукав, вынул из-за борта куртки тетрадь в коричневом клеенчатом переплете, карандаш с медным наконечником и протянул мне:
—Получай, Роман. Чтоб в мои записи не заглядывать, свои заводи.
Я растерянно смотрел на него, не решаясь спросить, как это можно заводить записи, а он, кивая на тетрадь, говорил:
—Встретится тебе человек, память по себе оставит — ты и запиши о нем. Тяжело тебе пришлось или вдруг весело зажил — записывай: почему тяжело, почему весело. Читал же мои записи, вот так и ты пиши. А сейчас пойдем переоденемся и в пакгаузы поедем.
Пока бабаня катала рубелем 1 мою пастушью рубаху и портянки, я примостился на подоконнике и принялся писать. Слова будто сами собой складывались в строчки:
Рубель— деревянный валёк, приспособление для катки белья.
Нынче Акимкин отец Максим Петрович подарил мне эту тетрадку. Он очень хороший, он такой же, как Макарыч. Про себя мне писать нечего, а что ночь я не спал, про то писать нельзя. Сейчас мы поедем на Волгу, в пакгаузы, и будем там работать какую-то работу.
Перечитал написанное, задумался: «Подписываться или не подписываться?» Решил, что подписаться надо, и старательно вывел: «Записал Роман Курбатов 14 сентября 1914 года».
17
Под тесовыми крышами, серыми от непогоды, на низких просмоленных сваях — пакгаузы. Словно гигантские сороконожки увязли в суглинистом берегу Волги. Ворота широкие, раздвижные. Отодвинешь створ — и сразу перед тобой необозримый простор воды и неба. От ворот идут мостки, огороженные, как пароходная палуба, проволочной сеткой. Она тоже на сваях и саженей на двадцать тянутся над водой к затопленной камнями барже-пристани. На корме баржи — аккуратная бревенчатая изба с синими наличниками на окнах. Крыша над избой крутая, по коньку — резной гребень и точеные шесты. На одном—три жестяных круга: белый, красный, зеленый, на другом — белый флаг с торговой маркой Горкина: черное зубчатое колесо с желтыми крылышками...
В первые дни нас с Акимкой интересовало все. Между делом мы побывали во всех амбарушках и кладовушках обширного пакгаузного двора, лазили под пакгаузы, взбирались на чердак избы и с высоты рассматривали Волгу, острова и саратовский берег. С мостков наблюдали, как вода гонит песок, взвихривая его возле свай, следили за игрой уклеек и за неподвижными косяками пескарей.
Мы с Акимкой и ночевали на Волге. Избу на пристани дядя Сеня с Дуней под жилье облюбовали. Изба с сенями, прихожей и крохотной горницей, с полатями над дверью. На полатях и спали. Под шумы Волги я засыпал сладко и крепко. Потом начали подвозить на байдарах рогожные кули с мешками. Навозили целый омет. Дядя Сеня, укладывая кули, весело выкрикивал:
—А ну, хлопцы, соображайте, сколько у нас мешков будет. Кулей триста, а в каждом куле — по сотне. Какой итог получается?
Если у меня складывалось какое-то понятие о количестве мешков, то у Акимки совсем никакого.
—А чего это «итог»? — морщил он кожу на тонком переносье.
—Ну, сколько мешков всего? — смеялся дядя Сеня.
—Мильён,— наугад произносил Акимка.— Мильён и еще гибель целая.
Но вот приехал цапунинский доверенный, отпер двери пакгауза, и мы увидели высокие гороховые откосы. Огороженные у подножия забором из вершковых досок, они поднимались под самую крышу, и от них исходило желтовато-зеленоватое сияние.
Минуты две мы стояли молча, как заколдованные.
—Это взаправду горох? — очнувшись, шепотом спросил Акимка.
Мы взяли по горошине, рассмотрели, разгрызли, сжевали. Сомнений не было: перед нами были гороховые насыпи.
—Вон где он рождается-то!—Акимка покорябал затылок.— Это ежели всеми Двориками каждый день по ведерному чугуну варить, и то, гляди, на год хватит.
Но все, что нас удивляло, восхищало и веселило, скоро стало обычным и, кроме скуки и усталости, ничего не приносило. Мы перестали думать о количестве гороха в хозяйских пакгаузах. А мешки? Что ж, за три недели через наши руки их прошло семь тысяч штук, в них поместился весь горох из первого пакгауза и большая часть из второго. Теперь горох в мешках зашит, сложен высокими бунтами, и на каждом мешке — торговая марка хозяина.
Горох насыпают в мешки нанятые в Балакове солдатки. Дядя Сеня с Акимкиным отцом взвешивают мешки, каждый в отдельности, тетя Дуня с теткой Пелагеей зашивают их кривыми, как шилья, иглами, а мы с Акимкой малюем на мешках торговую марку.
Сегодня заканчиваем маркировку восьмой тысячи. Мешки мы расстелили по коридору между бунтами и ползем друг за другом. Акимка через трафаретку черной краской малюет зубчатые колеса, а я пристраиваю к ним желтые крылышки. Работаем молча. Нам хоть умри, а пятьсот мешков замаркируй, не то завтра прекратится развеска.
Краска для маркирования такая вонючая, что временами у нас кружится голова и темнеет в глазах. Мы не выдерживаем и бежим на пристань подышать свежим воздухом.
Невесела, угрюма Волга непогожей осенью. Косматые серые тучи почти окунулись в воду, пронизывающий ветер дует с повизгом, гривастые волны с сердитым урчаньем гонятся одна за другой, бросаются на баржу, мечут брызги и клочья пены через бортовую кромку на пристань, и она гудит и вздрагивает под ногами.
На ветру стоять зябко. Акимка пошмыгал носом и, опускаясь на порожек избы, зло выкрикнул:
А ну их в провальную пропасть!
Кого? — удивился я.
—А мешки эти! Они, проклятые, и сейчас в глазах у меня. Ишь вот,— он протянул руку и уставился немигающими глазами в пол,— ишь, расстелились, как дорога! От них недолго взбеситься. Мне буквы надо запоминать, а в глазах мешки мельтешат. Тятька требует: пиши буквы, а я стану писать — и враз тебе в глаза колесо с зубцами. Вон сколько вечеров просидели, а только и запомнил «а» букву да «б» букву. Убегу я. Вот поживу еще с тятькой чуток, перезимую с ним и убегу.
—Куда?
К Дубровскому! — выпалил Акимка.— Разбойником стану. Буду разбойничать и бедным помогать. Вот!
Да ведь за границу он скрылся. Распустил своих разбойников и скрылся.
Ну да, скрылся! — с недоверчивой
