возле слухового окна, листаю тетрадку и удивляюсь: ни одной чистой страницы! Вся исписана. А когда я ее исписал, не помню. А может быть, это не моя тетрадь? Перечитываю записи и убеждаюсь, что мои. Прочитал: «Нынче дедушка с хозяином уехали на Ново-Репинскую ярмарку», и увидел большой широкий тарантас с высоким ковровым сиденьем, кучера в рыжем чапане и лохматой шапке, стройных поджарых коней в наборной сбруе. Дедушка уже уселся в тарантас, а хозяин надевает новый, гремучий, как жесть, брезентовый плащ. Возится с ним долго, ворчит. Но вот он ступил на подножку тарантаса и, крякнув, свалился на сиденье. Тарантасные рессоры скрипнули и загудели. Горкин перекрестился и толкнул кучера в спину:
—С богом!
Лошади с места взяли рысью, и тарантас покатил, оставляя за собой рыжий хвост пыли. Дедушка обернулся и помахал нам с бабаней картузом. Я знаю, что он долго проездит, и мне грустно. Как-то так получилось, что мы с ним и не повидались как следует. Не успел он приехать, как уехал...
А вот еще запись: «Максим Петрович с теткой Пелагеей сняли себе квартиру на Завражной улице». Прочитал и сразу увидел саманную избу. Крыша камышовая, а дверь выкрашена зеленой краской. Толкнул я ее, переступил через порог, а навстречу мне — Акимка.
Вот гляди, какая у нас горница! — обвел он рукой голые стены.— А вот глянь! — и хватает за рукав, тянет к столу, ставит передо мной грифельную доску.— Гляди, какие буквы получаются! Вот это — буква «а»... Вот это — буква «б». Напишешь их попарно два раза — получится слово «баба». Вон дела-то какие! Всем буквам научусь, буду как ты, в тетрадку вписывать. Тятька сказывает, ты пишешь, как заправский писарь. Ты мне покажи, как ты пишешь, ладно?
Ладно,— соглашаюсь я, и мы с ним бежим к нам, садимся на скамеечку под грушами и листаем мою тетрадь.
А вон тут сколько исписано! — удивляется Акимка и кладет руку на страницу.— Тут про чего?
—Тут я и про тебя и про себя написал.
—А ну, как вышло?—Акимка вскакивает, садится против меня на корточки и ждет.
—«Мы с Акимкой таврили-таврили мешки,— старательно прочитываю я каждое слово.— Триста штук оттаврили и от вонючей краски совсем захворали. Акимку рвало, а у меня голова от боли чуть не раскололась. Бабаня выговаривала Мака рычу: «Что это вы с хозяином скупитесь? Сотнями на безделье шибаетесь, а на добрую краску лишнюю копейку жалеете».
Акимка смеется:
—Ну и ну-у! Прямо как было!.. А еще про кого писать станешь?
Я молчу. Я не могу сказать, что запишу в свою тетрадку. А запишу я, как мы с Ольгой и Надеждой Александровной ждали подводу, которая увезет с Самарской покойного Власия.
На дворе ночь. Нудно гудит ветер. Лампы погашены во всех комнатах. Пусть думают, что в доме спят. Дядя Сеня пригонит подводу и постучит в окно.
Мы с Ольгой сидим на диванчике. Она забралась на него с ногами, и ее острые коленки уперлись мне в бок. Отодвинуться некуда — мешает подлокотник, а сказать, чтобы она села как следует, неудобно да и нельзя: у Надежды Александровны разболелась голова, и ее тревожит даже шорох. Она тихо ходит по зале. В темноте не видно ни ее лица, ни рук. Только белая шаль, в которую Надежда Александровна закутала плечи, плавает в темноте. Иногда и она будто потонет з ней. Где-то скрипнет дверь. Это значит, что Надежда Александровна ушла из залы и нам с Олей можно разговаривать. Она такая говорунья!.. Я уже знаю, что у нее, как и у меня, нет ни отца, ни матери. В холеру умерли. Поехали в гости в Астрахань и умерли. Оля была маленькая и совсем их не помнит. Надежда Александровна, мамина сестра, взяла Олю к себе. Оля тетечку очень любит и не задумается за нее в огонь кинуться. Глаза закроет и с какой угодно высоты прыгнет. Надежду Александровну, как и Акимкиного отца, в тюрьму заключали. Они тогда в Москве жили. Ночью пришли жандармы и увели тетю Надю. Олю к себе взяла соседка по квартире, и она жила с ней два года. Когда тетю Надю из тюрьмы выпустили, они стали жить в Балакове под гласным надзором. Что такое гласный надзор, Оля не знает. Только тете Наде в Балакове приходится жить безвыездно. А безвыездно потому, что отец ее тут жил, механиком на пароходах работал, а когда умер, то тете Наде оставил в наследство дом. В Москве Оля в школе училась, а тетя Надя на швейной фабрике работала мастерицей. И, бывало, собирались у них на квартире всякие веселые люди, читали книжки, спорили, песни разные пели.
А тут, в Балакове, к ним только купчихи ходят. Той кофту сшей, той платье со шлейфом. А разговор только про деньги да про бога. Тетя Надя над ними смеется. Она же поднадзорная социалистка.
Кто? — удивился я, впервые услышав слова «поднадзорная социалистка».
Как то есть кто? — недоуменно спросила Оля и принялась объяснять: — Вот понимаешь, тетечка ни в какого бога не верит. Ни в русского, ни в татарского, ни в какого, а верит в один только рабочий класс. Когда у нас в Москве собирались и спорили, так тетя Надя всем спорщикам кричала: «Верю только рабочему классу».
В темноте всплыло белое пятно. Оля прошептала:
—Молчи! Тетечка...
Надежда Александровна остановилась, чиркнула спичкой и, загораживая свет ладонями, направила его на белый круг циферблата настенных часов. Свет будто разбудил часы. Зашипев, они зазвонили торопливым хриплым звоном. В ту же минуту, перекрывая шум ветра за стеной, раскатился гул соборного колокола.
—Вы не уснули? — спросила Надежда Александровна.
—Что ты, тетечка! — ответила Оля.— Мы хоть всю ночь просидим. Нам даже весело. И ты, тетечка...— Она не договорила.
В раму окна редко и мягко застучали.
—Кто? — спросила Надежда Александровна.
—Свои, откройте!—услышал я голос дяди Сени. Волнуясь, я объяснил насторожившейся Надежде Александровне, кто это.
—Тише, голубчик, тише! — прошептала она и взяла меня за локоть.— Не надо так громко. Пойдем со мной, Оленька.— Погремев коробкой со спичками, Надежда Александровна подала ее Оле.— Зажги, пожалуйста, ночничок и выставь в коридор. Ты хорошо узнал голос Семена Ильича? — спросила она меня уже в коридоре.
—Он это, он! — убеждал я.
С улицы из-за двери опять послышался голос дяди Сени:
—Живей, живей, Ромашка!..
Надежда Александровна быстро отперла и широко распахнула дверь. Меня обдало
