щавелю объелась. А тут язык высунула — и дверь на крюк. Не пустила! Ишь как штаны измарал! В подворотню лез. В одно окно сунулся постучать — жандарм сидит, в другое заглянул — пустая горница. Хорошо, на тебя наткнулся.
Он еще что-то хотел сказать, но тут в кухню вбежала Ольга.
—Уходит! — радостно объявила она.
Увидев Акимку, ойкнула, попятилась к двери и, резко повернувшись, выбежала.
—Истая дура! — рассмеялся Акимка и вновь принялся отряхивать штаны.
Из кухни виден был весь коридор до выходных дверей. Надежда Александровна с лампой в руках стояла перед Углян-ским, а он подносил руку то к козырьку фуражки, то к груди, что-то говорил ей и улыбался. Наконец он спустился по ступенькам к двери, махнул у козырька рукой и вышел. Ольга, кусая конец косы и отводя в сторону локти, торопливо заговорила с Надеждой Александровной. Та глянула на нее, поставила лампу на подоконник и быстро пошла в сторону кухни. Перешагнув через порог, остановилась и окинула нас с Акимкой коротким смешливым вглядом.
—Здравствуйте, мальчики! Вот Ромашу я узнаю. А ты чей же будешь? — обратилась она к Акимке, беря его за подбородок и поворачивая к свету.— Ой, какой быстроглазый! Откуда ты взялся такой шустрый?
А я в окно влез.
В окно? Зачем же в окно?
А тебя, похоже, Надеждой Александровной звать?
Да.
Я тебя враз узнал. Ты приметная.
—Чем же это я приметная? — рассмеялась Надежда Александровна.
А Макарыч сказал: у нее, говорит, волосы белые.
А тебя Макарыч прислал?
А кто же? Зиамо, он. Вот записка.
Роясь в кармане, Акимка сосредоточенно всматривался в лицо Надежды Александровны и спрашивал:
А ты чего такая исседелая?
Да так, поседела, и все.
Ишь ты какая! Так... Седеют-то, чай, от печали да от злости.
Батюшки! — рассмеялась Надежда Александровна.— Откуда же ты знаешь об этом?
Знаю. Маманька моя вон как исседела, пока тятька в тюрьму был заключенный. У меня тоже седых волос гибель целая. Не видать только, белявый я дюже.
Ну какой же ты милый! — Надежда Александровна по-, пыталась обнять Акимку.
Он отстранил ее руку, попятился.
—Ты на вот записку читай да живей ответ пиши. Меня на углу проулка Махмут Брагимыч дожидается.
—Сейчас, сейчас,— заторопилась Надежда Александрозиа и посмотрела на меня.— А ты, Ромаша, разве ничего не принес мне?
Я быстро свернул газету и подал ее.
Оля, проведи мальчиков в залу, угости чаем и печеньем,— распорядилась Надежда Александровна.
Уж пойдемте,— нехотя сказала Ольга и пошла впереди нас, сердито поглядывая через плечо на Акимку...
Ты зачем мне давеча язык показывала? — усаживаясь за стол, спросил Акимка.
Она перебрала плечиками и промолчала.
Хоть бы он у тебя с подскоком был, как у лягушки, а то так... загибается, ровно у козлячьего ягнока хвост, и все. Моли бога, что впервой видимся, а то я бы тебе дал чесу.
Скажи, богатырь какой! — с пренебрежением воскликнула Оля и, согнув крючком указательный палец, протянула руку Акимке.— На, попробуй разогни.
В эту минуту в дверях комнаты появилась Надежда Александровна. Она будто кивнула мне и исчезла. Пока я выбрался из-за стола и выбежал в коридор, ее уже не было. Бросился в кухню, но и здесь ее не оказалось. Растерянный, я присел к столу. Прямо передо мной лежала газета, а на ней — утюг. От утюга шло тепло. Испугавшись, что газета загорится, я схватил утюг и изумился. Под ним, перемарывая газетные строчки, косым почерком Макарыча было написано: «Из Симбирска приехал товарищ Лохматый. Завтра в десять вечера соберемся в Бобовниковом яру». Я осторожно опустил
утюг на газету, на прежнее место. У меня было такое чувство, будто я сделал что-то недозволенное. В голове стучало, уши горели. Как подошла Надежда Александровна, не слышал и не видел.
— Хочешь попрощаться с Власием Игнатьевичем? — спросила она.— Пойдем.
Я шел за ней спотыкаясь, и коридор казался мне длинным-предлинным.
Дверь, обитая полосатым тиком, тихо открылась. В комнате на крюке висел фонарь. Огонек в нем маленький, голубоватый, замирающий. Надежда Александровна дотянулась до фонаря, прибавила света, и я увидел Власия. Он лежал на лавке, накрытый белым. Сухоскулый и будто собрался улыбнуться.
—Хватит,— сказала Надежда Александровна и прикрутила фитиль в фонаре. Прикрывая дверь, еле слышно сказала:— Когда-то он и меня учил азам и глаголям.
Звонкий Акимкин смех встретил нас на пороге залы:
—А ты, ей-ей, бойкая! Ты прибегай к нам на пакгаузы. Мы с тобой подружимся. Ей-пра, подружимся.
Ольга гремела стаканом в полоскательнице, не обращая на Акимку никакого внимания.
—Во, пропадущие! — зашумел он, бросаясь нам навстречу.— Ты чего же, Надежда Александровна, сгинула? Ответ давай. Макарыч наказывал, чтобы ответ в ту ж пору.
Надежда Александровна торопливо вынула из-за корсажа записку и подала Акимке.
Он вскинул на нее глаза и просяще протянул:
—А пускай Ольга на меня не серчает. А? Ведь я только шумливый, я не буду ее обижать.
Надежда Александровна поправила картуз на голове Акимки и серьезно сказала:
—Она не будет на тебя сердиться. Ведь не будешь, Оля?
—Ладно,— откликнулась Ольга и принялась вытирать стакан.
И на пакгаузы прибежишь? — спросил Акимка. Она кивнула.
Пойдем,— схватил меня Акимка за рукав.
—Нет, он останется здесь,— сказала Надежда Александровна.
19
Передо мной все время беззвучно движется сизо-фиолетовый туман. Иногда он разрывается, и в узеньком просвете я вижу бабаню. На ней темный полушалок, низко напущенный на лоб, а глаза скорбные и все время слезятся. Не пойму, зачем она то и дело машет мне в лицо полотенцем. Иногда рядом с ней появляются дедушка или Макарыч, задумчивые, печальные... А как-то вынырнул Акимка. Растерянно поглядел мне в глаза, весь сморщился и сунул картуз козырьком в рот. Я хотел спросить, зачем он козырек грызет, да не успел. Туман закрыл и его и бабаню, а на меня навалился и притиснул к чему-то мягкому и теплому-теплому... В этой теплоте я становлюсь легкий, как пушинка, и летаю, летаю, не зная устали.
Надоест летать — опущусь на крышу флигеля, через слуховое окошко проберусь на чердак, раздвину потолочные доски и слезу по чердачной лестнице в сени. Чтобы меня никто не за метил, взлетаю на печь и сижу там за трубой. За трубой и скучно и жарко. Тогда я слетаю с печи, хватаю с полки тетрадь, что подарил мне Максим Петрович, и опять оказываюсь на чердаке. Сажусь
