холодом, запахом навоза и пыли.
—Темь-то какая! — прогудел дядя Сеня.— Как идти-то? Может, у вас тут лестница?
Оля выбежала в коридор с ночником. Темнота поредела.
—Вот и славно,— сказал дядя Сеня и, прикрывая дверь, тихонько позвал: — Максим Петрович, Ибрагимыч...
Первым в полуоткрытые двери боком, но проворно всунулся Махмут.
Твоя тута, Ромашка? — наклонился он ко мне.— Ничего. Беда сапсем маленький.— И, повернувшись к Надежде Александровне, со вздохом сказал: — Здравствуй. Сердцем за тебя болеем.
Спасибо, Махмут Ибрагимыч! — Надежда Александровна обеими руками пожала его руку.— Хороший вы человек.
Ай там хороший. Гололобый татарин, и пся недолга.
Что же вы стоите? — взволнованно прошептал Максим Петрович, входя в коридор.— Выносить же нужно. Здравствуй,— протянул он руку Надежде Александровне и строго спросил: — Что же это? Кому это нужно?
Об этом будем говорить после,— ответила она, кутая плечи в платок.
Ведите.— Максим Петрович блеснул глазами в сторону Надежды Александровны, а меня подтолкнул к двери.— Стой на крыльце, Роман. Подвода подъедет — скажешь. Будь добра, Надежда Александровна, дай ему свою шаль. Он в одной рубашонке, а на улице холодно.— И Максим Петрович укутал меня шалью, подоткнув концы под пояс.
Я стою на крыльце, слушаю, как гудит и тревожно скребется ветер. Он, кажется, хочет все снести с земли, но не осиливает и, злобясь, визжит и скрежещет зубами. Стараюсь вглядеться в темноту.
Тихо перестукивая колесами, к воротам подъехала подвода. Махмутов мерин забелел пежинами и знакомо отфыркнулся. «Надо сказать, что подвода пришла»,— подумалось мне, и в эту минуту на крыльцо выбежал Махмут:
—Приехал? А?
Я ответил, что подвода стоит у ворот.
Никанор! — осторожно позвал Махмут.
О-о! — глухо послышалось из темноты.
Давай крыльца ближе.
Подвода, скрипя, стала подворачивать к крыльцу.
—Слушай, Ромашка,— толкнул меня Махмут.— Слушай, чего там гремит?
Откуда-то, будто с черной вышины, раздавался тарантасный дребезг. С каждой секундой он нарастал и приближался.
—Полиция, шайтан! — процедил сквозь зубы Махмут.— Акимку сюда возил — видал, как одна подлец тут шастал. Ну, собачий хвост им, псе одна успеем.— И он нырнул в дверь.
Секунду-другую я прислушивался к трескучему тарантасному дребезгу и почему-то спокойно думал: «Если тут шастала полиция, а у Надежды Александровны был ротмистр Углянский, то они все узнали и не дадут увезти Власия. Не дадут! И всех — дядю Сеню, Акимкиного отца, Надежду Александровну, Махмута, Олю, меня — посадят в тюрьму». Я ничего и никого не страшился и знал, что сделаю. Настороженно прислушался, в какой стороне улицы гремит тарантас, и побежал ему навстречу, на ходу стаскивая с плеч шаль и комкая ее у груди.
Темноты как не было, я отчетливо вижу дорогу и несущуюся навстречу мне пару лошадей. Я вижу даже, как пристяжная скосила шею и что у коренника морда высоко подтянута к дуге и на ней наборная уздечка с бляшками. Лошадиное всхрапывание все ближе и ближе. Я бросаюсь вперед, вскрикиваю что было сил: «Стой!» — и развертываю шаль прямо перед мордой коренника. Раздается звон, треск, а затем все стихает... В тишине передо мной долго плавают разноцветные круги. Затем они уносятся вверх, а оттуда опускается сизо-фиолетовый туман. Он так плотно окутывает меня, что я не могу и пальцем шевельнуть. Да и не надо мне шевелить. Мне хорошо в этом ласковом и тихом тумане.
Но однажды туман разорвался и, поклубясь, развеялся. Я увидел чисто выскобленный потолок. Он низко нависал надо
мной, налегая на стены, оклеенные цветистыми шпалерами. Откуда-то лился, стелясь по потолку и стенам, зеленоватый свет. Я попытался повернуться, чтобы увидеть, откуда он идет, и не смог. Шея, плечи и весь я будто в оковах. Скосил глаза и увидел Махмута. Смешно подвернув под себя ноги, он сидел перед низенькой скамеечкой, на которой лежала большая и толстая книга.
Я окликнул его и удивился, как трудно это было сделать. В горле и во рту сухо, а голоса своего я совсем не слышал.
Махмут вскочил и мгновенно оказался возле меня.
— Это твоя голос была? — спросил он и вдруг, всплеснув руками, воскликнул: — Ромашка, родной моя! Вся зима смерть твоя голова стояла! Ой, радость какой! — И он метнулся куда-то в сторону.— Айда сюда скорея!
В доме все пришло в движение. Захлопали двери, послышались быстрые легкие шаги, и в комнату одна за другой вбежали две девчонки. Они были в пестрых длинных платьях, выложенных на груди серебряными монетами, в остреньких, расшитых золотыми листьями тюбетейках, из-под которых на плечи и на спину высыпалось множество тонких, туго и тщательно заплетенных косичек. На кончиках косичек болталось по монетке, и, сталкиваясь, они звенели, как колокольчики. Девочки по очереди наклонялись ко мне, удивленно хлопали руками по бедрам и разговаривали по-татарски.
Махмут отстранил их, присел возле меня и, мешая русские слова с татарскими, забормотал:
Якши Ромашка, сапсем якши. Доктор говорил — яман2 дела. Я спорил. Иек3, иек, иек...
Замолчи-ка, Ибрагимыч,— услышал я голос бабани, и она остановилась у меня в ногах.
Узнаю и не узнаю ее. Та же клетчатая шаль на плечах, тот же темный платок в мелкую белую горошину, а вот лицо стало длинным, сморщилось и потемнело. Одутловатые щеки обвисли, толстые, дряблые подглазья почернели, а веки так набрякли, что глаза запрятались далеко-далеко. Прежними были только руки: кривопалые, в шишках, перевитые синими жилами.
Махмут загремел стулом:
Садись. В ногах правда нет. Бабаня медленно опустилась на стул.
Ты меня, сынок, видишь? — тихо спросила она. И я понял, что со мной произошла какая-то беда.
Я сделал попытку подняться, но боль ударила в затылок.
—Не надо шевелиться, сынок,— будто издалека донесся до меня певучий, чуть-чуть дрожащий голос.— Ты спокойно лежи. Сейчас-то тебе никак не подняться. Ни косточки, ни жилочки в тебе здоровой нет.— Она тихонько провела своей легкой ладонью по моим щекам и светло улыбнулась...
20
Позже бабаня объяснила мне, что я весь расшибленный, что болезни мои дюже тяжелые и лежу я не дома, а в избе Махмута Ибрагимыча. Он принес меня в свой дом в ту ночь, когда Власия увозили с Самарской.
Всякий раз, как только Махмут появлялся около моей постели, я просил рассказать, как он нес меня к себе и почему к себе, а не к нам домой, во флигель.
— А испугался. Ой как
