Теперь Сапега сидел и хмурил свое красивое, мужественное лицо. Легче было ему биться одному против десяти, чем писать хитрое письмо в королевский стан. Ни на один миг он не упускал своих выгод.
«Ваше преподобие, — писал он королевскому исповеднику, иезуиту Мошлинскому, — прошу Вас уверить его королевское величество в моей неизменной преданности его короне и готовности служить во славу его своим оружием, только пусть преподобие Ваше уверит короля, что я завишу от коло[127], которое не столь бескорыстно, как я, покорный слуга короля».
Здесь Сапега опять задумался и невольно усмехнулся. Да, придя в Калугу с полутора тысячами воинов, он вдруг стал гетманом над шестью тысячами, потому что все поляки отдались под его булаву. Он опять взялся за перо и снова стал писать, высчитывая плату своему войску. Потом он описал положение «вора», придал ему грозный характер и в виде угрозы упомянул, что от него зависит двинуть всю эту вольницу на Москву, а оттуда…
Сапега положил перо и засмеялся.
— Хоть на Смоленск, на Ваше Величество! — громко сказал он и встал.
В дверях появился пахолик.
— Поручик Ходзевич хочет видеть гетмана!
— Проси! Да приготовь парадный кунтуш и вели седлать коня! Я еду на полеванье[128] с царем. Пусть со мной едет Петрусь с одной сворой!
Пахолик скрылся, почти в ту же минуту в ставку явился Ян Ходзевич. Он, видимо, был взволнован, здороваясь с гетманом.
— Что скажет пан доброго? — ласково спросил его Сапега.
— Пришел с просьбой, мосць пан[129]! — ответил Ходзевич. — Мне нельзя оставаться в Калуге; отпустите меня.
— Куда?
Ходзевич смутился.
— Пошлите куда-нибудь!
Гетман внимательно посмотрел на него, лукаво улыбнулся и произнес:
— Будем, пан, откровенны, как товарищи. Вы разбили дом князя Огренева-Сабурова?
— Я, — глухо ответил Ходзевич.
— Молодецкое дело, — весело сказал Сапега. — А для чего, пан? Неужели для стации[130]?
— Нет! — вспыхнув, ответил Ходзевич и, запинаясь, рассказал, в чем дело.
Сапега нахмурился, но потом засмеялся.
— Ну, кто для красавицы на такое дело не пошел бы? Только, правда ваша, вам ехать надо. Да вот, — спохватился он, — много у вас жолнеров?
— Тридцать человек и три пахолика!
— Забирайте их всех! Вот вам письмо к патеру Мошинскому. Скачите под Смоленск в королевский стан и отдайте письмо ему. А сами… — он почесал свой лоб, — ну да что же и думать? Оставайтесь служить королю. Как знать, может, и встретимся с вами. А теперь — с Богом! — Он запечатал конверт и шутливо прибавил: — Ну а красавицу где-либо под Смоленском спрятать надо. Король не любит их у себя в лагере, да и не место им там! Вы лучше там, подле, деревнюшку найдите… Счастье ваше, что именно теперь ко мне пришли! Позже я, пожалуй, не знал бы, куда и направить вас. Ну, а теперь — с Богом, не мешкая!
Сапега встал и подал Ходзевичу накеты.
В порыве благодарности Ходзевич поцеловал плечо гетмана.
— Ну, ну, — сказал тот, — я сам знаю, что значит для поляка его люба!
Ходзевич опрометью бросился к своему дому, а довольный Сапега позвал пахолика, быстро переоделся и выехал на своем вороном, направляясь ко дворцу самозванца. Позади него ехал Петрусь, держа на своре двух великолепных гончих.
Однако гетман опоздал. У крыльца уже толпилась вся охота. В середине на караковом коне в русском боярском одеянии красовался сам царек. Маленькие глазки на его припухшем лице тускло смотрели, толстый нос и широкий рот с отвислыми губами придавали лицу выражение брезгливого недовольства. Рядом с ним на осле сидел неразлучный с ним шут Кошелев. Немного вбок подле царька на сером аргамаке сидела красавица Марина, столь ненавистная всем русским, а рядом с нею, тоже на коне, ее подруга, Варвара Пржемышловская. Вокруг гарцевали польские паны, русские бояре, казаки и татарские мурзы.
— А вот и гетман! — радостно воскликнул царек. — Чего запозднился так? А еще охотник!
— Делами занялся. Много их, дел-то, царь! — весело ответил Сапега, здороваясь со всеми, но никого не видя, кроме прекрасной Марины.
— А какие дела, гетман? — весело спросила она. — Может, сердечные?
— Сердце я отдал своей царице! — смело ответил гетман, и от его ответа лицо Марины невольно вспыхнуло.
Все старались льстить Сапеге, и сам царек более других.
— Смотри, — сказал он, — все уже ехать хотели, да я удержал их из-за тебя! Ну а теперь и в дорогу! Гайда! — Царек ударил лошадь и двинулся вперед, но его конь фыркнул и попятился. — Прочь с дороги! — закричал царек. — Эй, вы!
Прямо пред ним на коленях стояли Маремьяниха и Силантий, облокотившийся на меч. Маремьяниха поползла на четвереньках под самого коня царька, держа на голове бумагу.
— Милости прошу! — выла она во весь голос.
— Милости! — вторил ей Силантий, хмуря свои щетинистые седые брови.
Царек замахнулся нагайкой, но Марина вовремя подскакала и, удержав его руку, сказала ему тихо, с укором:
— Ты — царь! Умей угождать народу. Прочти просьбу и рассуди!
Царек опустил руку и крикнул стражникам:
— Гей! Возьмите бумагу и подайте нам.
Стрелец взял бумагу и подал царьку.
Тот протянул ее ближайшему подле него всаднику.
— Читай! — приказал он ему и обратился к челобитчикам: — А вы встаньте!
Всадником, принявшим челобитную, оказался князь Теряев-Распояхин; он развернул бумагу и, взглянув на нее, побледнел. Царь склонил голову, приготовясь слушать. Охота остановилась.
— «Великий царь земли Русской, Димитрий Иванович, и пресветлая царица, Марья Юрьевна! Бьют тебе челом людишки твои Акулина Маремьяновна и Силантий Мякинный, дабы наказал злого обидчика, а сделал он вот какое дело татебное, — начал читать князь Теряев-Распояхин, и по мере его чтения лица всех невольно хмурились. Старинным подьяческим языком описывались нападение на дом князя Огренева, разгром его, убийство князя и, наконец, увоз княжей дочери, причем в челобитной прямо указывался и виновник, поручик Ходзевич. — И слезно молим тебя, великий государь, — окончил прерывающимся от волнения голосом чтение князь Теряев, — с вора того сыскать за обиду и дочь княжую Ольгу вернуть нам, твоим людишкам, княжеским слугам. О том бьем челом тебе, государь».
— Молим тебя, царь-батюшка! — завыла Маремьяниха, снова падая в ноги.
— Государь, эта княжна — моя невеста! — прерывающимся голосом сказал Теряев. — Бью и я челом: накажи злодея и верни девицу!
— Из твоих людей, воевода? — хмуро спросил царек гетмана.
Сапега на миг смутился: он не думал, что дело будет так круто поставлено. Но наглая усмешка тотчас же снова появилась на его лице, и он спокойно ответил:
— Мало ли офицеров у нас жартуют, а что касается пана Ходзевнча, то он давно услан под Смоленск, и о нем я ничего не знаю!
— Царь, вели гнать за ним погоню! — воскликнул князь Теряев, вся кровь в котором закипела при мысли о том, что любимая им Ольга Огренева находится во власти поляка.
Царек растерянно оглянулся. Жалкая улыбка выдавилась на его лице.
— Куда погоня? В волчью пасть? — спросил он.
— Я поеду! — воскликнул Теряев.
— Да поезжай, коли охота. Там он не в нашей власти! Встань! — резко сказал «вор» Маремьянихе.
Та встала, растерянно оглянулась и вдруг поняла, что ее просьба осталась без результата. Ее лицо вспыхнуло, маленькие глазки загорелись, и она вдруг закричала с азартом:
— Что же ты за царь соломенный, коли у тебя под носом разбойные дела делают, а ты и разбойника наказать не можешь!
— Молчи, баба! — замахнулся на нее стрелец, но Силантий ударом кулака опрокинул стрельца и заговорил с азартом:
— Стой! Теперь я скажу! Истинно, не царь ты, а скоморох польский! Русские-то вон у тебя на площади на колах рассажены, а полячка ты тронуть боишься. Этот вот пес, коего ты воеводой назвал, нарочно своего разбойного пана Ходзевича отсюда угнал! Пойдем, Маремьяниха! Видно, настоящий царь на Москве, а здесь все воры да охальники! — И, грозно сверкнув глазами, Силантий повернулся спиною к «вору» и повлек за собой Маремьяниху.
В первый момент грубость его речи поразила всех своею неожиданностью, но через мгновение люди одумались.
— Взять! — закричал князь Трубецкой.
Стрельцы бросились в погоню.
— Отставить! — резко крикнул царек. — Пусть идет к царю московскому! Охоты не будет сегодня! — сказал он всем и, сойдя с лошади, тяжелым шагом пошел во дворец.
Князь Теряев подбежал к нему и стал что-то говорить.
Царек остановился; его лицо побагровело.
— Видишь, что не могу наказать душегуба, — громко сказал он, — а за обиду твоей невесты возьми себе вотчину ее отца, убитого князя!
