Сапежинцы под Калугой, чувствуя свое исключительное положение, не знали меры бесчинствам, и разгром усадьбы князя с увозом его дочери мог сойти за молодецкую утеху. Так понимали это и Ян Ходзевич с другом Феликсом Свежинским, и его жолнеры, и все сапежинцы, слышавшие об этой проделке.
Между тем, когда организатор набега на вотчину князя Огренева удалился оттуда со своей желанной добычей, там произошло следующее.
До рассвета грабили жолнеры княжескую усадьбу и наконец медленно потянулись из нее, ведя под уздцы тяжело нагруженных лошадей. Груда развалин дымилась позади них. Обугленные деревья с красными сожженными листьями печально окружали пепелище, над которым уже всходило солнце, багровое от дыма, застилавшего чистое небо.
Едва отъехали жолнеры, как на усадьбу набросились, словно шакалы, тягловые мужики[121]. Они ворошили угли и пепел, тщетно ища себе скудной поживы.
Рыжий мужик, что вез когда-то через Оку Терехова, радостно вскрикнул и вынул из углей длинный меч с дорогой рукоятью и с золотой насечкой накрест.
— Ишь, что Бог послал! — самодовольно сказал он.
— Отдай, смерд! — вдруг раздался над ним властный голос, и рыжий мужик увидел Силантия.
В вотчине давно привыкли почитать его как правую руку князя, и рыжий мужик печально, но беспрекословно отдал меч Силантию.
— Как же ты уцелел? — простодушно спросил он.
— Бог помиловал! — отрывисто ответил Мякинный и добавил: — А меч вот утерял.
— Воин, тоже! — проворчал мужик, снова начиная разгребать уголья.
Силантий отошел в сторону. Вид княжеского меча, который он не раз видел в кровавой работе, взволновал его сердце, и слезы выступили на его старых глазах.
«А с княжной, с Олюшкой что?» — подумал он с тоской и вдруг радостно вскрикнул:
— Ты, старая, откуда?
Навстречу ему, стеная и охая, медленно плелась старая Маремьяниха. Она также вскрикнула, увидев Силантия.
— Откуда ты, говорю? — повторил Мякинный. — Княжна где?
— Ох! — выкрикнула мамка. — Пропала моя головушка! Ой, умереть мне лучше, в сырую могилу лечь! Что с князем-то, он где?
— Умер, старая! А ты скажи, княжна где?
— Увезли ее, в полон увезли! Меня по животу, я и дух вон, а ее в охапку! Ой, горюшко мне, старой! — И Маремьяниха, опустившись на обугленное бревно, горько заплакала.
Силантий почти упал от ее слов.
Долго он сидел подле Маремьянихи, слушая ее унылые причитания, и наконец сказал:
— Князя Теряева это дело. Он грозился!
— Ох, не его, касатик! — всхлипнула старуха. — Видела я полячища окаянного. Знаю, что он, коршун, зарился на нашу голубку!
— А тот грозился!
Старики задумались. Вдруг старуха вытерла глаза, выпрямила стан и, стукнув кулаком по колену, задорно сказала:
— Так жива же не буду, пока моей голубки не сыщу! Найду этого коршуна, очи его мерзкие вырву! К царю пойду, жаловаться стану!
Силантий взглянул на нее с недоверием и произнес:
— Одной бабе не дойти. И куда пойдешь, старая?
— В Калугу пойду, вот! Какой ни на есть, все царем зовется, и эти воры оттуда.
— Одну зарубят тебя! До царя не допустят.
— Ас кем же идти-то мне?
— А со мной! — Силантий тоже выпрямился и взмахнул мечом. — Ничего, еще есть сила! Князь мне пред смертью завещал его голубку защитить. Даю слово нерушимое: всю Русь исхожу, а княжну вырву из рук вора и душегуба окаянного!
— Сокол ты мой! — могла только произнести старуха и залилась слезами.
Силантий сосредоточенно задумался, потом сказал:
— Ну, ну, старая, брось рюмить[122]. Скажи лучше толком, на кого жалиться-то?
— На кого? На поляка! Я его харю-то во как видела!
— А я так думаю, на князя Теряева. Потому — грозился!
В это время к ним осторожно, боком, подкрался Федька Беспалый, в пестрядинной рубахе без пояса, на босу ногу.
— А я вот знаю, Акулина Маремьяновна! — с низким поклоном сказал он. — Потому как я и пиво вожу, и овес, сено, и всех их в самые морды знаю.
— Верно! Феденька, верно! — оживилась старуха. — Кто же обидчик-то?
Федька изогнулся.
— А только мне боязно сказать это, потому кожу отлично снять могут за слова мои. Ежели бы вот хоть рублишко…
— Ах ты, волчья сыть! — замахнулся на него Силантий. — Да чей ты, падаль этакая?
— Не кричи на него, Мякинный, — заговорила мамка, — оставь, лучше пообещай рублишко ему!
— Ну, ин быть так! Выкладывай, смерд подлый!
Федька снова приблизился и произнес:
— Ходзевичем звать насильника-то; поручик он, из сапежинских. Вот кто!
— Откуда же ты знаешь?
— А пожар-то был, я и прибег; прибег, а полячишко этот мерзкий нашу княжну-голубушку на коне везет. Я и признал.
— Он, он, полячище окаянный! — оживленно сказала старуха.
— Гм, как звать-то?
— Ходзевич!
— Ишь, имя песье! И не выговоришь натощак, — произнес Силантий. — Ну, брысь! — крикнул он Федьке. — Сыщу деньги — дам тебе, псу смердящему!
Федька побежал.
Маремьяниха энергично поднялась с бревна.
— Ну, Мякинный, идем!
— Да что ты, мать, али белены объелась? Нешто в дорогу идтить все едино что из терема в село? Мы отощали с тобой изрядно, и денег у нас нет ни алтына. Как пойдем?
— Так-то оно так, — задумчиво ответила мамка, — а где денег достанем?
Силантий толкнул ее в бок.
— Молчи уж, к вечеру добуду, а покелева иди к старостихе на село: там отдохнем; я о коне похлопочу кстати.
Старостиха с почетом приняла Маремьяниху, выставила на стол все, что в печи было, достала мед и стала угощать важную гостью, каковою для тягловых крестьян считалась боярская мамка. Скоро пришел и Силантий со старостой.
— И в голове не имей, что вы вольные, — заявил Мякинный. — Теперь вы княжны нашей; выйдет она замуж, и мужнины будете; за приданое пойдете!
Староста низко кланялся и говорил:
— Господи, нешто мы не понимаем! Мы князюшку во как почитали!
— То-то! — подтвердил Силантий. — Ну, а теперь и поесть пред дорожкой!
Силантий уселся и начал пить и есть с таким аппетитом, словно горе ни на миг не притупило его чувств. Свечерело. Силантий грозно приказал Маремьянихе укладываться спать, а сам вышел со двора. Чтобы отвести следы, он сделал огромный обход и, крадучись, подошел к месту пожарища. Только он один знал тайное место, где лежали княжеские богатства. Он отгреб уголья, нашел дверь дубовую, сбил с нее замок и полез в глубокий подвал. Там он зажег лучины и деятельно принялся за работу. Вдоль стенки подвала стояли рундучки, полные серебра и золота, жемчуга, камней самоцветных; выше, на полках, стояли драгоценные ковши, кубки и фляжки; а дальше, по углам, грудами были навалены парча, камка[123] и дорогие меха. Силантий быстро, в углу подвала, стал копать глубокую яму, пот лил с него ручьями, он копал, не зная устали, и наконец вырыл яму чуть ли не в свой рост. Бросил он туда один мех наудачу, как подстилку, и начал сыпать в яму деньги; один только рундучок оставил. Потом высыпал и камни самоцветные и положил сверху сосуды и кубки дорогие, прикрыл все опять мехом и заровнял яму. После этого разметал он по всему подвалу меха и парчу, разбил рундучки пустые, огляделся и пробормотал:
— Так ладно будет: кто заберется сюда — подумает, ляхи хозяйничали.
Он довольно усмехнулся и полез из подвала, таща за собой тяжелый рундучок. Еле-еле дотащил он его до сада и там у большой обгоревшей липы стал копать опять яму, а затем опустил в нее рундучок, вынул из него несколько горстей монет и засыпал яму.
«Это нам про запас», — подумал он и тихо пошел к старостиной избе.
Уже светало, когда Мякинный постучался в избу, после чего, войдя, вытянулся на лавке.
— Ишь, черт, куда деньги прячет! — радостно хлопая себя по бедрам, сказал Федька Беспалый.
Чуть побледнела ночь, вышел он опять к пожарищу пошарить добра и увидел, как Силантий закапывал рундучок под липой. Едва-едва дождался Федька, когда уйдет Силантий, быстро очутился у липы, железной скобой нацарапал на коре ее метку и, весело смеясь, пошел в свою избу.
Федька Беспалый был одинок. Круглый сирота, без сестер и братьев, он не захотел жениться и жил бобылем, все свободное время находясь во хмелю. Не охочий до тягла и до ратного дела, он только и думал, как бы получить вольную да в купцы пойти. Открыл бы он постоялый двор; девчат-бобылок к себе переманил бы и устроил бы такое кружало, что в Москве звон был бы слышен. И Федька чувствовал, что уже близко время осуществления его заветной мечты: с каждого путешествия в Калугу он зашибал себе деньгу, потом наградил его русский боярин Терехов, что с княжной виделся, потом Ходзевич, а там на пожаре он хорошо нажился, а теперь… истинно Бог ему помогает, недаром, значит, он пообещал Николаю Угоднику пудовую свечу.
