– То, что я, к сожалению, не мог сказать вам раньше, монсеньер, так как у меня на руках было все аббатство.
– Ну, хорошо, теперь говорите.
– Господин герцог, – сказал Борровилль, – король посылает помощь герцогу Анжуйскому.
– Ба! – ответил Майен. – Это старая песня; нам ее поют уже три года.
– О да! Но на этот раз, монсеньер, я даю вам проверенные сведения.
– Гм! – сказал Майен, вскинув голову, как лошадь, встающая на дыбы. – Как это проверенные?
– Сегодня, то есть ночью, в два часа, господин де Жуаез уехал в Руан. Он должен сесть на корабль в Дьеппе и отвезти в Антверпен три тысячи человек.
– Ого! – воскликнул герцог. – И кто вам это сказал, Борровилль?
– Человек, который отправляется в Наварру, монсеньер.
– В Наварру! К Генриху?
– Да, монсеньер.
– И кто же посылает его к Генриху?
– Король; да, монсеньер, король! И он везет письмо от короля.
– Кто этот человек?
– Его зовут Робер Брике.
– Дальше.
– Это большой друг отца Горанфло.
– Большой друг отца Горанфло?
– Они на «ты».
– И он посланец короля?
– В этом я уверен; из монастыря посылали в Лувр за охранной грамотой, ходил один из наших монахов.
– А этот монах?
– Это наш маленький вояка, Жак Клеман, тот самый, которого вы заметили, госпожа герцогиня.
– И он не показал вам письма? – сказал Майен. – Вот растяпа.
– Монсеньер, письма король ему не отдал; он отправил к посланцу своих людей с этим письмом.
– Нужно его перехватить, черт возьми!
– Обязательно нужно, – сказала герцогиня.
– Я так серьезно об этом думал, что решил послать с ним одного из моих людей, некого Эркюля; но Робер Брике заподозрил и отослал его.
– Вы должны были поехать сами.
– Невозможно.
– Почему?
– Он меня знает.
– Монахом, но не капитаном, надеюсь.
– Честное слово, не знаю. У этого Робера Брике очень проницательный взгляд.
– Что же это за человек? – спросил Майен.
– Высокий, худой, нервный, мускулистый, костлявый, ловкий – и насмешник, но умеющий молчать.
– Ага! А владеть шпагой?
– Как тот, кто ее изобрел, монсеньер.
– Длинное лицо?
– Монсеньер, у него может быть какое угодно лицо.
– Друг настоятеля?
– С того времени, как тот был простым монахом.
– О, у меня есть подозрения, – сказал Майен, нахмуря брови, – и я наведу справки.
– Побыстрее, монсеньер, подобные ему парни умеют ходить по-настоящему.
– Борровилль, – сказал Майен, – вам придется поехать в Суассон, к моему брату.
– А как же монастырь, монсеньер?
– Неужели вам так трудно, – ответил Мейнвиль, – выдумать какую-нибудь историю для дона Модеста и разве он не верит во все то, во что вы хотите, чтобы он верил?
– Вы скажете господину де Гизу, – продолжал Майен, – все, что вы узнали о поручении, данном де Жуаезу.
– Да, монсеньер.
– Но не забывайте Наварру, Майен, – сказала герцогиня.
– Я так хорошо помню о ней, что займусь этим сам. Пусть мне оседлают свежую лошадь, Мейнвиль. – Потом он добавил тихо:
– Неужели он жив? О да, должно быть, жив.
Глава 2
Шико – латинист
Следует помнить, что после отъезда двух молодых людей Шико зашагал очень быстро.
Но как только они исчезли в долине, от которой проложен мост Жювизи на реке Орж, Шико, у которого, казалось, как у Аргуса, были глаза на затылке и который не видел больше ни Эрнотона, ни Сент-Малина, остановился на вершине пригорка и стал осматривать горизонт, рвы, равнину, кусты, реку – одним словом, все, вплоть до кучевых облаков, скользивших под уклон за большими придорожными вязами; уверившись в том, что здесь нет никого, кто бы следил за ним или мог помешать ему, он сел на краю рва, оперся спиной о дерево и начал то, что он называл исследованием собственной совести.
У него было два кошелька с деньгами, ибо он заметил, что в мешочке, переданном ему Сент-Малином, кроме королевского письма, были еще некие круглые перекатывающиеся предметы, очень напоминавшие серебряные и золотые монеты.
Мешочек был настоящим королевским кошельком, на котором с обеих сторон была вышита буква «Г».
– Красиво, – сказал Шико, рассматривая кошелек, – очень мило со стороны короля! Его имя, его герб! Нельзя быть щедрее и глупее! Нет, его не переделаешь! Честное слово, – продолжал Шико, – меня удивляет только, что этот добрый и великодушный король не велел одновременно вышить на том же кошельке письмо, которое он приказал мне отвезти своему зятю, и мою расписку. Чего же стесняться? Сейчас вся политика ведется открыто; займемся и мы политикой, как все. Ба! Когда слегка прирежут бедного Шико, как прирезали курьера господина де Жуаеза, которого тот же самый Генрих послал в Рим, будет одним другом меньше, только и всего, а друзья в наше время встречаются так часто, что можно быть расточительным. Как плохо выбирает господь бог, если он только выбирает! Теперь посмотрим сначала, сколько денег в кошельке, с письмом можно ознакомиться и после: сто экю! Как раз та самая сумма, какую я занял у Горанфло. А, простите, не будем клеветать, вот еще пакетик… испанское золото, пять квадруплей. Ну-ну, это весьма предупредительно; о, он очень мил, мой Генрике! Эх, если бы не шифр и лилии, на мой взгляд – излишние, я бы послал ему пламенный поцелуй. Но этот кошелек мне мешает; мне кажется, что птицы, пролетая над моей головой, принимают меня за королевского эмиссара и собираются посмеяться надо мной или, что еще хуже, указать на меня прохожим.
Шико вытряхнул содержимое кошелька на ладонь, вынул из кармана полотняный мешочек Горанфло и пересыпал туда золото и серебро, приговаривая вслед монетам:
– Вы можете спокойно лежать рядом, детки, ведь вы все из одной страны.
Потом, вытащив письмо из кошелька, он положил на его место камешек и, словно человек, вооруженный пращой, бросил его в Орж, извивавшуюся под мостом.
Раздался всплеск, два-три круга разбежались по спокойной поверхности и, все расширяясь, разбились о берега.
– Это для моей безопасности, – сказал Шико, – теперь поработаем для Генриха.
И он взял письмо, которое положил на землю, чтобы легче забросить кошелек в реку.
Но на дороге показался осел, груженный дровами.
Его вели две женщины, и он выступал так гордо, будто нес не дрова, а священные реликвии.
Шико спрятал письмо, опершись на него своей широкой ладонью, и дал им проехать.
Оставшись один, он снова взял письмо, разорвал конверт и с несокрушимым спокойствием сломал печать, как если бы это было просто письмо от прокурора.
