Приветствовал Конармию главком Дона и Северного Кавказа Базилевич, за ним к краю трибуны подошел пожилой рабочий с Красного Аксая и вручил члену Реввоенсовета Ворошилову от трудящихся города Ростова красное знамя. Ответно выступил Ворошилов, следом за ним говорил напутственную речь член исполкома Миронов.
Тянулись в стременах ближние казаки-буденновцы, желая рассмотреть лучше своего земляка, услышать приветное слово перед походом. Миронов был взволнован, крепко сжимал холодноватый деревянный поручень пальцами обеих рук.
Плотно надетая, чуть набекрень, кожаная фуражка со звездой, лихая голова, откинутая назад, усы вразлет и глуховатый, но далеко слышный голос:
— В победную дорогу!.. На славный революционный подвиг от родных краев, от имени казаков и казачек Дона, от всех рабочих и трудящихся Юга красной России принимай, героическая конница революции, горячий привет, сердечную веру и доброе напутствие к скорой и доблестной победе!..
Говорил Миронов, как и всегда, с той пронзительной верой и страстью, которая сразу проникала в души бойцов, покоряла правдой, туманила геройской и беззаветной удалью глаза конников. Конники кричали ура, приветствовали провожавших поднятыми клинками. Прошли взводными колоннами по зеленеющему полю ипподрома, и на выезде многие еще оглядывались на трибуну. Гомонили ряды 4-й кавалерийской дивизии... Миронов? Тот самый, кого мы разоружали прошлой осенью? Как же так? Говорили — враг! Может, и нашего Думенку держат в здешней тюрьме задаром?
На выезде из города сломалось движение колонн, конные массы начали обтекать красно-кирпичное здание тюрьмы, затормозили, начался вдруг беспорядочный, стихийный разлив. Кое-кто соскакивал с седла, брал коня под уздцы, бывшие бойцы сальской группы кучились у тюремных ворот. Гомон был слитный и беспорядочный, тот, кто не знал, о чем речь, и подавно не мог бы ничего разобрать:
— А в каком окне?..
— А в пятом с угла, не видали, что ль, дьяволы? Махал платком!
— Чего такое?
— Да Думенка-то! Тут ведь держут, черти!
— Да ну!
— Вот те и ну! Борис Мокеич вам махнул, а вы и бай дюжа! Черти гугнявыи! Выручать надо!..
— Само собой! Его, бають, расстрелять хочут! Беззаконие творят, ишь, св-волочи, воробьиное племя эта, ни пашет, ни сеет, жирно любит исть, кучеряво жить! «И мы в Шепетовке тоже, мол, бг’али винтовки!..»
— Ломай ворота, красные орлы! Выручим Мокеича, порубим всю этую сволочь.
Комбриг Федор Литунов, донской рубака, вместе о чубатым комполка Стрепуховым кинулись разгонять затор у тюрьмы, комиссар Берлов послал своего напарника Мокрицкого с запиской к командарму Буденному.
Думенко, бывший организатор тех первых геройских полков и бригад, которые легли в основание конкорпуса, а затем и 1-й Конной, в самом деле сидел в ожидании суда теперь в ростовской тюрьме. Но выглядывал ли он сквозь решетки окна, махал ли белым платком, кричал ли, чтобы спасали Россию от измены, никто в точности сказать не мог. Эти неслышные крики просто витали в воздухе: Думенко был любимцем этих конников, а его 2-й сводный корпус, с которым он совсем недавно взял белый Новочеркасск, был теперь далеко, на Кубани. Потому и затормозило конармейский поток у стен тюрьмы...
Провожающие не покинули еще ипподрома, еще пожимали руки Ворошилову и Буденному, когда подскакал встревоженный комиссар Мокрицкий. Буденный тут же вскочил на своего дюжего, буланого коня и, сопровождаемый Дундичем, командиром личной охраны, кинулся в город. Впереди уже скакал начдив-4 Городовиков.
Миронов возвращался на работу в одной пролетке с председателем исполкома Знаменским. Отношения между ними с самого начала установились доверительные, тревога за происшедший инцидент в полках 4-й кавдивизии взволновала обоих, так как этот инцидент мог роковым образом повлиять на ход следствия и суда по делу Думенко. Знаменский к тому же на днях принял на себя обязанности общественного защитника по этому делу и был сейчас огорчен вдвойне.
Ехали молча. И лишь у подъезда исполкома, когда отъехала пролетка, Знаменский заметил коротко, не желая обидеть:
— Как выясняется, дали мы ошибку. Не следовало вам выступать, Филипп Кузьмич. Не учли, как говорится.
Миронов был, как водится, занят совсем другим. Его беспокоило и занимало само дело, выдвинутое против заслуженного комкора.
— Неужели могут расстрелять? — спросил он.
— Не думаю... Не посмеют, — сказал Знаменский. — Орджоникидзе недавно обвинил Смилгу в устройстве «очередной комедии по типу... мироновской», так что вряд ли...
— Но Смилгу-то на этот раз убрали?
— Убрали — и хорошо, чище будет воздух, — сказал Знаменский и, кивнув, быстро поднялся по ступенькам.
Миронов доверял этому человеку во всем: вместе с Феликсом Дзержинским председатель губисполкома был поручителем, рекомендовавшим Миронова в партию. Человек он был вполне зрелый и бывалый, в прошлом организатор боевых дружин на Пресне, затем узник Александровского централа, член Московского комитета большевиков во время октябрьских боев. Как и Антонов-Овсеенко был послан с красногвардейскими отрядами на Юг. Через Ворожбу, Конотоп и Бахмач прибыл со своими отрядами на Дон, оборонял Царицын, состоял членом РВС 10-й Красной армии. О Миронове, конечно, много знал и слышал, ни минуты не сомневался в его честности, а от ошибок, даже крупных, кто же застрахован?..
В приемной земотдела Миронова ожидал какой-то старенький посетитель, в залежалом и неопрятном мундире, с болезненным лицом и дрожащими руками. С появлением Миронова он сразу поднялся, и тогда можно было заметить сквозь ветхость и болезнь гостя желание показать некую строевую выправку, усилие старого служаки показать себя вопреки возрасту и хвори. Он отвел свои локотки назад и выпятил грудь, и на старом френче Миронов увидел две дырочки как раз там, где крепились некогда царские кресты и ордена.
— Честь имею... — сказал болезненный старичок, прямо глядя слабыми, уже погасшими глазами на Миронова. — Честь имею просить приема у вас, Филипи Кузьмич... Я — полковник Седов. Точнее, бывший полковник Седов...
Миронов сиял кожаную фуражку с новенькой красной эмалевой звездочкой и, несколько оробев, смутившись отчего-то, остановился перед стариком.
Неужели этот человек всего три года назад командовал боевым казачьим полком, перешедшим на сторону революции?..
Это не изгладится из памяти никогда — первые бои в Новочеркасске, два революционных полка (10-й и 27-й, Седова) под общей командой Голубова врываются в войсковое правление, пленят все правительство с генералом Назаровым во главе... Провозглашен первый Совет рабочих и казацких депутатов, но при отступлении от немцев и мятежников штаб 27-го полка был схвачен, по собственной оплошке, впрочем, в хуторе Грушевском. Пригнали в Екатерининскую, всех посадили на баржу, пытали, морили голодом, требовали, чтобы «осознали вину». Полковника Седова, как дворянина, судил военно-полевой суд в Каменской, Краснов приказал осудить к расстрелу. Учитывая преклонный возраст, расстрел заменили двадцатью годами каторги с лишением дворянства, чинов, орденов и всех прав состояния. Старик Седов сказал на суде: «Да, я бывший полковник царской армии и потомственный дворянин. Но мой путь с теми, кто в бою не раз спасал меня от смерти, с кем вместе жили в окопах, — с трудовым народом России». Теперь он, совершенно не похожий на себя после трех лет тюрьмы и истязаний, стоял перед Мироновым, гордясь последней своей выправкой перед бывшим, вернее, недавним генералом Красной Армии...
— Василий Иванович! — воскликнул Миронов, гася жалость и боль в душе, понимая, какие муки пришлось вынести старику, чтобы дойти до такой прозрачности и слабости. — Дорогой Василий Иванович, спасибо, спасибо, что надумали зайти!.. Проходите, пожалуйста, и будьте гостем! После таких бед и тягот будьте, как говорится, своим в этом доме!
Окно председателя земельного отдела губисполкома было распахнуто в зелень молодой тополевой листвы, птицы щебетали азартно, на дворе был канун мая. Старичок нашел в ряду кресел яркое солнечное пятно и сел прямо на это теплое кресло, провел рукой по короткому седому ежику на шишковатой, словно усохшей голове.
Миронов оценил эту потребность обессилевшего старика к теплу, сходил в буфет и сам принес два стакана горячего чая в подстаканниках. Заварка была морковная, но что же делать, если нет пока ничего лучше. Старик чинно привстал и поблагодарил.
Вы знаете, Филипп Кузьмич, а я ведь не ропщу на судьбу, — сказал полковник Седов. — Нет, не ропщу! В такое-то время, да в подобной переделке-то! Конечно, в тюрьме я бы недотянул, но, знаете, произошла некая случайность, оказия! Весной прошлого года, точно если, так именно в эту пору, на вербное, выпустили меня под домашний арест, знаете. Да, без всякого судебного определения, и оказалось, что акцию эту проделал не кто иной — главный завыватель, пропагандист белого круга, Крюков... Не могу понять до сих пор, с какой стати? Причем действовал-то несообразно своему рангу и в обход атаманского дворца, через коменданта города полковника Грекова и начальника тюрьмы...
