– Я уж думал, что опоздаю, – с улыбкой сказал капитан, – и вы справитесь без меня.
– Никак нет, сэр. Вы вовремя, – ответил Шарп. Зачем? Чего ради он вернулся?
Кэмпбелл уже нагнал генерала и что-то говорил ему. Уэлсли выслушал, кивнул, и в эту секунду неприятельские пушки как будто очнулись. Только теперь они ударили не залпом, а одиночными, разрозненными выстрелами. Каждое орудие словно спешило поскорее избавиться от снаряда, и каждый выстрел оглушал, как удар по ушам. Поле перед шотландцами взрыли тысячи пуль, которые, отскакивая, били по наступающим. Каждый снаряд представлял собой металлический цилиндр, набитый мушкетными пулями или кусками металла и каменными осколками. Вылетая из дула, он разрывался, разбрасывая смертоносную начинку.
Один за другим снаряды толкли землю, и каждый отправлял в вечность свою долю шотландцев или обращал в калек здоровых мужчин, делая их добычей костоправов и бременем для церковных приходов. Барабанщики все еще отбивали ритм, хотя один заметно прихрамывал, а другой ронял кровь на натянутую кожу барабана. Волынщик заиграл что-то более живое и даже веселое, словно эта прогулка под огнем навстречу вражеской рати требовала праздничного сопровождения. Горцы прибавили шагу.
– Ровней! – закричал Харнесс. – Не зарываться!
Полковник уже обнажил палаш и, похоже, едва сдерживался, чтобы не рвануться вперед и дать волю жаждущему крови клинку, изрубить ненавистных пушкарей, чьи орудия изничтожали его батальон. Картечь разорвала его медвежью шапку, но чудом не задела самого полковника.
– Выровнять строй!
– Сомкнись! Сомкнись! – подхватили сержанты. Назначенные замыкающими капралы разбежались вдоль шеренги, подтягивая солдат друг к другу, закрывая пробитые артиллерией бреши. А бреши увеличивались, потому что каждый заправленный картечью снаряд выбивал из строя пять-шесть человек.
Четыре пушки грянули разом, за ними пятая, а потом ударили едва ли не все. Шарпу показалось, что воздух наполнился свистящим, порывистым ветром и наступающий строй задрожал, сломался, не выдержав его жестокой силы. Но хотя опаляющий вихрь и выбил из шеренги десятки солдат, обливающихся кровью, глотающих собственную рвоту, кричащих, проклинающих, взывающих к товарищам или матерям, оставшиеся сомкнули ряды и двинулись вперед. Орудия снова выплюнули огонь, укрыв неприятельские порядки завесой дыма, и Шарп услышал, как бьет по людям картечь. При каждом выстреле горцы, выполняя прием, знакомый пехоте всего мира, вскидывали мушкеты, защищая широкими прикладами самые уязвимые части тела. Шеренга сократилась, словно усохла, сжалась, и уже почти достигла края выбрасываемой вражескими пушками дымовой лавины.
– Батальон, – взревел, покрывая весь прочий шум Харнесс, – стой!
Уэлсли осадил коня. Шарп повернул голову вправо и увидел выходящих из ложбины сипаев. Они шли одной вытянутой в ломаную красную линию шеренгой, с зазорами между батальонами, в изорванных колючками мундирах. Потом артиллерия на северном фланге маратхов дала залп, и в строю появились еще бреши. Однако сипаи, как и горцы слева, не уступили железу в твердости.
– На караул! – прокричал Харнесс, и Шарп услышал в его голосе новую нотку, нотку радостного предвкушения.
Шотландцы вскинули мушкеты. От неприятельских пушек их отделяло не более шестидесяти ярдов, а на такой дистанции даже гладкоствольное оружие достаточно эффективно.
– Не брать высоко, псы! – предупредил полковник. – Шкуру спущу с каждого, кто пальнет в небо! Огонь!
Мушкетный залп прозвучал жидко по сравнению с громоподобной канонадой больших пушек, но слышать его все равно было облегчением, и Шарп едва не закричал от восторга, когда над полем прокатился сухой треск ружей. Канониры исчезли. Кто-то наверняка получил пулю, но большинство просто спрятались за орудийными лафетами.
– Заряжай! – крикнул полковник. – Веселей! Заряжай!
Вот когда сказалась наконец отличная подготовка горцев. Мушкет – оружие неловкое, перезарядить его непросто, а пристегнутый к дулу семнадцатидюймовый штык задачу легче не делает. Треугольный клинок мешает забивать пулю, и некоторые просто отстегивают его при перезарядке. Сейчас долгие недели тренировок принесли дивиденды – руки сами совершали нужные движения: зарядить, забить пулю, взвести курок, пристегнуть штык. Все заняло считанные секунды.
– Прибережем залп для пехоты! – громогласно предупредил Харнесс. – А теперь, парни, вперед! Зададим нехристям жару! Покажем ублюдкам, что такое настоящая воскресная служба!
Час мести настал. Пришла пора выплеснуть злость. Неприятельские орудия стояли с пустыми жерлами, прислуга понесла немалые потери и боялась высунуться, а те немногие, кому все же хватило смелости выполнить долг, сделать ничего не успели – их опередили шотландцы. Маратхи не выдержали и побежали. Шарп видел, как какой-то конный офицер, размахивая саблей, пытается остановить своих людей, завернуть и отогнать на позиции. Впрочем, не все поддались панике. Краем глаза Шарп увидел, как два канонира, забив заряд в жерло раскрашенного монстра, отбросили прибойник и отскочили в сторону.
– Что ни получим, все наше, – пробормотал Блэкистон.
Пушка глухо ухнула, выбросив струю дыма, которая едва не накрыла генерала и его приближенных. В какой-то момент высокая фигура Уэлсли четко проступила на фоне бледного дыма, но уже в следующий миг дым окрасился красным, и Шарп понял, что генерал падает. Картечь просвистела справа и слева от него, и сержанта накрыла волна раскаленного воздуха и пушечных газов. Но он-то находился за спиной командующего, в его тени, а значит, удар принял на себя Уэлсли.
Или, точнее, его конь. Несчастное животное получило, наверное, с десяток ранений, тогда как всадник, словно заговоренный, остался цел и невредим. Словно споткнувшись, конь завалился на бок. Генерал успел вырвать ноги из стремян и, оттолкнувшись руками от седла, спрыгнул прежде, чем мертвая лошадь коснулась земли. Кэмпбелл повернулся к нему, но Уэлсли только отмахнулся.
Шарп торопливо отвязал от ремня повод Диомеда. Но что делать дальше? Нужно ли снять седло с убитого коня? Он соскочил с серого и остановился в нерешительности. Что делать с лошадьми? Пока он будет возиться с седлом, они останутся без присмотра и запросто могут воспользоваться свободой по своему усмотрению. Привязать обеих к поводьям мертвого коня?
– Четыреста гиней и грошовая пуля, – съязвил Уэлсли, наблюдая за тем, как сержант снимает седло с убитого скакуна.
Впрочем, животное еще не умерло – конь дернулся и даже лягнул задней ногой, будто отгоняя слетевшихся на свежую кровь мух.
