Я держался. Но даже сейчас жутко вспомнить, сколько их там, далеко, осталось на снегу. И ребят с Абруки. У них ведь то же море было с собой, что у меня, почему же они остались лежать? Разве их море было меньше моего?
Н-да… Кто его измерит… Потому как море — это не просто вода. Вот уж нет.
Между тем звезды в небе понемножку тускнели, и мы больше не звякали вилками.
Начало светать.
Где-то шуршала по асфальту метла дворника.
Проснулись собаки.
Надо бы еще поговорить о Ракси. О памятнике.
Но мужики уже помянули Ракси, и сейчас опять заводить о нем разговор было бы некстати.
Теэмейстер тихо вздыхал, охал и постанывал.
— Мужики, давайте о чем-нибудь поговорим. Каспар, это была прекрасная история про сапоги, какую ты прошлый раз рассказал. Расскажи еще что-нибудь эдакое.
— Ежели ты твердо того требуешь…
— На душе чуток полегчает, Каспар. Пока пива в лавке не достанем.
Вот какая была история про сапоги.
У одного бедного мужика была красивая жена. Мужик крепко любил свою жену, но был он до того бедный, что даже лишних сапог у него не было, только одна-единственная пара. Однажды рано утром вышел мужик со двора и отправился в лес, а думал он об одном — о том, как порадовать свою красивую жену, которую он очень любил.
«Наберу-ка я ей земляники, — решил мужик. — Земляника красная, сочная, вкусная, и моя дорогая жена будет довольна».
Но роса в лесу еще не сошла, трава была мокрая, и мужику стало жалко единственные сапоги мочить. Разулся он, засунул сапоги под куст и пошел в лес босиком.
Собирал землянику на одной полянке, собирал на другой, все дальше уходил в лес. Заблудился. И вышел он из лесу только через три дня. Земляники полна запазуха, а сапог под кустом нету. Искал до вечера, не нашел. Идет в темноте, голову понурив, домой. Подходит к дому и вдруг слышит, что незнакомый мужской голос говорит его жене:
— Дорогая, я тебя до смерти любить буду.
Вздохнул мужик громко и жалобно, до того громко и жалобно, что жена услыхала и выбежала во двор.
— Это я, — сказал мужик грустно. — Я принес тебе земляники.
А жена с упреком говорит: — Ну, знаешь ли, кто же так за земляникой ходит. Я тебя уже забыла.
— Неужто правда?
— Знамо дело. В первый день ждала. На другое утро пошла в лес тебя искать, нашла сапоги. Решила, что волки тебя сожрали. Цельный день проплакала, а вечером поминки справила. А на третий день за другого вышла. Вот и все.
— Что же теперь будет? — спрашивает мужик в растерянности.
— Ежели ты меня любишь, — говорит жена.
— Люблю, — вздохнул мужик.
— Так ступай обратно в лес. Тебя ведь посчитали мертвым, ты похоронен, я была вдовой и за другого вышла. Подумай, сколько мороки будет на мою шею, ежели я теперь примусь бегать по учреждениям и выправлять документы, что ты воскрес, что я не была вдовой и новая свадьба была незаконной.
— И верно, много мороки, — согласился мужик. — Уж лучше я пойду обратно в лес.
— Какой ты разумный.
— Куда землянику-то девать?
— Землянику можешь мне оставить. Землянику я люблю.
— Может, ты мне мои сапоги принесешь? Роса в лесу больно студеная.
— А я уже сапоги ему подарила. Чудно, но они ему как раз впору.
— Чудно, — согласился мужик. — Ну, прости.
И пошел босиком в лес, и больше никто его пе видел.
Когда я кончил, Кылль сказал, посапывая:
— Жуткая история. У меня прямо мурашки по спине бегают вверх и вниз. Жуть! Только бабы могут быть такими злыми.
— И мужики не лучше! — возразил Лепп. — Этакой стерве я и стебелька земляничного не дал бы понюхать!
— Нельзя так говорить, — попытался Кылль урезонить его. — Ты же не был женат. Ты не знаешь, что такое любовь.
Кылль вытер со лба холодный пот.
— Надо же, какая мерзавка! Даже сапоги на ноги другому жеребцу напялила.
Теэмейстер сказал, не повышая голоса:
— Все правильно. Кто любит, тот страдает.
Волли все еще любил свою жену, хотя та его выставила.
— Где ты такие истории собираешь? — спросил Волли.
— Да нигде. Сами в голову лезут.
— Не хвастай.
— Не хвастаю. На что мне голова-то дадена? Гвозди, что ль, в стенку забивать?
— На Абруке все мужики малость с приветом.
— Ясное дело. Заморские мужики.
Волли махнул рукой. Правильно ведь.
Разве важно, как рождаются истории. Важны сами истории. Ежели бы Волли провел несколько десятков лет в море, как я, и цельными днями читал, что на волнах начертано, да глядел бы на крылья чаек, и он выдумал бы какую-нибудь историю, от какой все рты поразевают.
А потом я рассказал мужикам о Соловьиной Маали.
Я не стал бы клясться, что ее звали именно Соловьиной Маали. Но когда я о ней думаю, мне кажется, что ее вполне могли бы так звать.
Соловьиную Маали может видеть всякий, кто на Абруку приедет и у кого глаза есть.
А история такая.
Давным-давно жили на Абруке Соловьиный Виллем со своей женой Маали. Муж трудился на море, а жена на поле. Видать, в роду у Виллема были мужики со звонкими голосами, разговор которых походил на соловьиное пение.
Виллем был высокий, светловолосый, ловкий, и язык у него был хорошо подвешен. Маали была тихая, волосы темные, а с лица румяная, как ягода-рябинка.
Вечерами Маали пускала усталую лошадь на пастбище и поднималась на холм Везипыльд, где, прикрыв ладонями глаза от закатного солнца и прищурившись, глядела, как вдалеке весла Виллема торопятся к берегу.
Так стояла она и ждала, пока лодка не врезалась носом в песок. Тогда она взмахивала рукой и бежала навстречу Виллему, ее босые ноги золотились в закатных лучах, глаза блестели, а щеки краснели, яркие, как две ягодки-рябинки.
Так бывало каждый вечер.
Но однажды, когда Маали взобралась на холм Везипыльд и подняла ладони к глазам, она увидела, что Виллем уже вышел из лодки и обнимает какую-то женщину. Заметив Маали, Виллем опустил руки, а Маали застыла от удивления, застыли и руки ее, поднятые ко лбу, и никакая сила не могла их сдвинуть.
Чужая женщина шмыгнула в ольшаник, Виллем закинул сети на плечо и не спеша пошел к Маали.
— Маали, — воскликнул Виллем, — иди же встречай меня. Что ты стоишь, как столб?
А Маали не двигается. Она и в самом деле в столб превратилась. Голос изо рта не идет, дыхание душу не греет. И щеки больше не красные, как ягоды-рябинки, а серые, как камень в ограде.
— Маали, ну что ты из-за этаких пустяков… — шепчет Виллем испуганно.
А Маали не отвечает, руки ее застыли возле лба, дыхание не вздымает грудь, и голые ноги не золотятся в закатном солнце, а вроде бы зеленеют, словно замшелые каменные кресты на кладбище.
— Маали, Маали, — повторяет Соловьиный Виллем беззвучно, но все напрасно.
Схватил Виллем свою жену под мышку и потащил ее, испуганно оглядываясь во все стороны, домой. Но она словно бы уж и не жена его, чье крепкое тело согревало по ночам, как теплая печка, камень это был, немой и холодный, как стена в погребе.
Весь в поту, перенес Виллем свою жену через порог, закинул в кровать, укрыл всеми одеялами, коврами и покрывалами, какие были в доме, разжег огонь во всех печках и очагах, где тяга была в исправности, а сам взял гармошку и спел жене самые лучшие песни, какие знал.
Только все без толку.
Ночью привел Виллем с пастбища лошадь, запряг в телегу, отвез жену на кладбище и схоронил.
Утром он проснулся, вышел во двор, смотрит: Маали, немая и холодная, стоит на холме Везипыльд, освещенная алой зарей, руки у лба, лицо к морю повернуто. Плохо дело, подумал Виллем и решил опять жену домой притащить и в колодец бросить. Но вода в колодце стала подниматься, подниматься, разлилась по всему двору, потекла в дом, покрыла пол, уже стены мокрые, к потолку подбирается, Виллем давай спасать, что еще можно было спасти, потащил вещи на чердак, но вода и туда добралась.
— Маали, что ж ты со мной делаешь, — задыхаясь, закричал Виллем. — Образумься наконец!
А вода все поднималась, и Виллему пришлось спустить в колодец лестницу и вытащить оттуда жену. Что же делать? Засунул он жену в копну тростника, что для починки крыши был приготовлен, запрятал так, чтобы не видать было, словно свой стыд и позор. К вечеру налетела гроза, страшный гром загремел над Абрукой, и молния подожгла копну.
Стоит Виллем посреди двора, слушает, как трещит тростник в бешеном огне, а из огня тихий голос жены звучит:
— Больно, больно, Виллем.
Бросился он в огонь, да там и остался.
А на другое утро Маали опять стоит на холме Везипыльд, руки у лба, окаменевшим взглядом на море смотрит, и уже никто не осмелился к ней притронуться.
Маали стоит там по сей день. Ежели идти на лодке к гавани, Маали служит верхней вехой. Кто с этой вехой не посчитается, тот с треском на подводные камни налетит и винт вдребезги разобьет. Не знаю, сколько уж поколений абрукаских рыбаков обязаны Маали своей жизнью.
