цветы в бутылке.
– Очень хорошо, – она кивнула так, что не оставалось сомнений: она с самого начала знала, что у меня есть секреты. – Расскажи, очень тебя прошу.
Я сделала глубокий вдох. Она сидела и ждала, а я чувствовала, что сейчас умру от волнения. Я встала из‐за стола.
– Ничего, если мы пройдемся? – спросила я.
Мы обе посмотрели на обувь Зельды: у нее на ногах могло оказаться что угодно – от шпилек до сапог по колено. Плоские сандалии с несколькими рядами ремешков в тон желтому сарафану выглядели вполне сносной обувью для прогулки.
– Конечно, – ответила она, вставая.
Мы молча зашагали по жаркому солнечному свету, в обход персикового сада и на гравийную тропинку, которая вела к задней границе моей земли. Я хотела начать, но все никак не могла себя заставить. Я надеялась, что Зельда заполнит пустоту болтовней о чем‐нибудь, что узнала в новостях, но она этого не делала. Я открыла калитку у высоких подсолнухов, растущих вдоль заднего забора. Мы перешли по деревянному мостику через болото и побрели по тенистой тропинке вдоль канала, отводящего воду из реки на соседние фермы. Как бы мне хотелось, чтобы и моя история потекла с такой же легкостью.
– В общем… – выдохнула я наконец, чувствуя, как чуть заметно приподнимается покров, которым укутан мой мир. – Мне надо было тебе давным-давно все рассказать. Прости, что я этого не сделала.
– Простить? – Зельда покачала головой. – Не говори ерунды. Ви, ты просто тянешь время.
– Ой, да? – я засмеялась. – Как сказал бы мой папа: “Ну‐ка, Тори, хорош дурить, начала – так делай!”
– Тори? – переспросила она с удивлением.
– А, ну это в детстве меня все называли Тори.
– Я этого не знала, – сказала она. – Я только помню, как спросила у тебя, можно ли называть тебя Вики, и ты вдруг, не задумываясь: “Ни в коем случае”.
Мы посмеялись, и от этого на душе стало легко.
– Мне тогда очень понравилось, что ты так отреагировала, – добавила Зельда. – Ты никакая не Вики. И не Тори. Когда ты стала Викторией?
Из рогозы, растущей вдоль канала, мне ободряюще запел хор чернокрылых трупиалов.
– Это – как раз часть истории, которую я хочу рассказать, – улыбнулась я. На секунду умолкла и наконец придумала, с чего начать. Сказала просто: – Жил-был мальчик.
– Ага, я так и знала, – хихикнула Зельда, но, взглянув на меня, поняла, что это не такой мальчик, о котором можно шутить.
– Да, мальчик, – со вздохом продолжала я. – И ты будешь единственным человеком, которому я о нем рассказывала. И обо всем, что произошло. Но начать мне придется с самого начала. Надеюсь, ты сможешь меня просто выслушать.
– Конечно, – ответила она.
– Его звали Уилсон Мун, – сказала я.
Уилсон Мун. Это имя не срывалось с моих губ более двух десятков лет. И стоило мне произнести его вслух, как я тут же осознала, что пьянящий жар первой любви по‐прежнему бежит по моим венам.
Когда история была почти окончена, мы с Зельдой прошли милю вдоль дренажной канавы и обратно, почистили и нарезали целую корзину овощей, которую я притащила из огорода в то утро, и начали варить к обеду суп. Пережить все это заново в подробностях оказалось труднее и изнурительнее, чем я могла предположить, а местами – неожиданно приятно.
Зельда внимательно слушала каждое слово. По ее лицу было видно, как трудно ей поверить в то, что девочка из этой истории – Тори – в самом деле я и что все эти годы я хранила случившееся в себе, как в запертом на замок дневнике. Пока я говорила, Зельда несколько раз хваталась рукой то за сердце, то за живот, а когда у меня на глаза наворачивались слезы, обнимала меня. Ей, как и бесчисленному множеству женщин до нас, на долю тоже выпали потери. Она прекрасно знала, что я по‐прежнему всем телом ощущаю пережитое, как и она хранит внутри себя все то, что было с ней.
Наконец, мешая в кастрюле суп и пораженная тем, что все ей рассказала, я прервалась:
– Что‐то я заговорилась. Скажи, что ты думаешь.
Ожидая ее ответа, я не могла избавиться от ужасающих картин, которые успела воскресить своим рассказом, – вот окровавленное тело Уила, сброшенное на дно ущелья; вот я сама, грязная, тощая и обезумевшая от голодных скитаний по лесу, кладу своего ребенка на автомобильное сиденье незнакомцев и, едва не падая, ковыляю прочь.
– Ты поступила так, как должна была поступить, – сказала она наконец, с той абсолютной искренностью, с какой вручают тщательно выбранный подарок. И невозможно было придумать ответ добрее.
– Я никогда не могла об этом говорить, – сказала я.
– И оттого хранила все это в тайне? Потому что испытывала что‐то вроде стыда? – спросила Зельда.
– Видимо, да, – тихо призналась я.
Она протянула ко мне руки, и мы обнялись. Она говорила мне разные ободряющие слова – именно те, которые мне так нужно было услышать. Но я настолько привыкла скрывать все, что касается Уила и моего сына, настолько приспособилась делиться своими горестями только с поляной, рекой и садом, что в глубине души мне хотелось вырваться из ее объятий и снова броситься прочь за калитку, через болото и дальше – куда глаза глядят.
Когда Зельда выпустила меня и на шаг отступила, одна ее ладонь задержалась у меня на предплечье.
– А что Сет? – спросила она. – Его в итоге поймали? Судили?
Во время последней встречи с Сетом я целилась ему в голову из ружья, глядя, как он уходит прочь от дома, в котором мы когда‐то были одной семьей. Попытался ли он занять ферму и потом вынужден был ее покинуть из‐за потопа, умер ли от пьянства, попал ли в конце концов в тюрьму или в рай – мне не было до этого никакого дела. Пятнадцать лет назад, когда я впервые приехала на эту землю на старом папином грузовике, моя жизнь раскололась на Айолу и после. Сет принадлежал моему прошлому. Его для меня попросту больше не существовало. Говорить о нем мне было отвратительно, но я все‐таки собралась с силами и ответила.
– Дело в том, – начала я, – что в те времена ни один суд не признал бы Дэвиса или Сета виновными в смерти Уила, особенно после того, как того обвинили в воровстве.
Имя Сета ощущалось у меня на языке таким же кислым, как имя Уила – сладким. Что же до Дэвиса, то он на вкус был чистым ядом.
– Лайл, шериф… Он был хорошим человеком, – смогла я наконец продолжить. –
