Прежде чем возвратиться в свои края и сыграть свадьбу, мы прожили в Париже неделю, и за это время мадемуазель де *** получила от возлюбленного столько подарков, что я то и дело вспоминал пословицу «Не было бы счастья, да несчастье помогло». И впрямь, иная честная девушка, даже имевшая состояние, и та была бы счастлива составить такую партию. Жениху не больше двадцати восьми — тридцати лет, и, как он сказал, его рота действительно стоила хорошего поместья — это была гвардейская рота, приносившая двадцать четыре тысячи франков в год. Как только я узнал его как человека солидного, то решил оказать ему добрую услугу: слыша, как часто он повторяет, что никогда не охладеет к будущей жене, хотя и встретил ее в столь подозрительном заведении, и размышляя, как бы укрепить его в этой мысли, я вспомнил о той мази, на которую, как уже рассказывал, наткнулся некогда у фрейлины Королевы. Я приложил немало трудов, чтобы разыскать подобную; к сожалению, судьба, подсунувшая мне это снадобье, когда я вовсе в нем не нуждался, не пришла на выручку, когда оно и вправду стало необходимо. Но — хвала небесам! — мадемуазель де *** оказалась слишком опытной, чтобы пренебрегать такими вещами; и даже не будучи посвящена в тот старинный рецепт, знала другой, к которому и прибегла; благодаря яичной скорлупе она столь искусно предотвратила всякие нежелательные настроения, что после женитьбы муж нарочно явился к нам и с признательностью подтвердил все, что прежде говорил о своей жене. Мы поздравили его с хорошим началом — он был так очарован ею, что стремился угождать ей во всем, и поэтому нам пришлось признать: если и есть на свете хорошие мужья, то их, бесспорно, надо искать среди швейцарцев.
Весь край, где история этой девушки наделала слишком много шума, чтобы оставить кого-нибудь в неведении, был удивлен этим браком. Всяк, якобы для поздравлений, приходил взглянуть на мужа — и сразу понимал, что обманулся: тот вовсе не походил на человека, которого ожидали увидеть. Новобрачная же отвечала не слишком сведущим: пусть не удивляются, что ее муж выглядит столь радостным, ведь его соотечественники простаки, и для швейцарца он даже чересчур счастлив. Многие девицы, желавшие, быть может, встретить такого же честного добряка, как он, завидовали ей, и больше всего — когда увидели роскошную карету новобрачных и богатый выезд. Та девушка, на которой собирался жениться я сам, не приехала на свадьбу, хотя была дома с подругами, и я слышал, как супруги де *** меж собою удивлялись этому. Мне же, впрочем, не приходилось сомневаться в причине: стоило ей услышать, что я не только до сих пор не покинул дома своих родственников, но и приглашен на свадьбу, как она наотрез отказалась явиться, пока некая знатная дама из ее краев, схитрив и не сообщив, куда они поедут, все-таки не привезла ее. Так моя ничего не подозревавшая бывшая невеста неожиданно оказалась под нашим кровом; вскоре, поняв, где находится, она стала пенять своей спутнице, недовольная ее лукавством, но, поскольку отступать было поздно, последовала за нею, приняв ее небрежные отговорки. Никогда дотоле я не был так взволнован, как в тот раз, когда вновь увидел ее, — и, зная ее характер, догадался, что она здесь не по своей воле. Да и мои сердечные раны еще кровоточили, поэтому я так и не осмелился взглянуть на ту, кого так любил, — наверное, больше всех на свете. Я тысячу раз проклял свою робость и пожалел, что не родился простаком-швейцарцем, и снова готов был на любые безумства: малейший повод — и я не устоял бы. Но тут некто довольно бесцеремонно завел с ней разговор — она подняла на него глаза, полные печали, и, не ответив ни слова, вышла в сад. Никто больше не смел заговорить с нею, а на следующий день она уехала, — так и она и я были избавлены от объяснений.
Когда свадьбу сыграли, я вернулся в Париж и, подобно девушкам для увеселения, никогда не живущим на одном месте больше трех месяцев, перебрался к одному банщику неподалеку от собора Святого Павла. Человек невеликого звания, он был тем не менее очень ловок и способен на многое, когда того действительно желал, но как никто другой пристрастился к игре и за час мог проиграть все, что скопил за месяц. Такое поведение я ставил в вину его жене, которая, вместо того чтобы тихо отвращать благоверного от пагубы, только и делала, что орала на него, а посему он более всего на свете ненавидел семейный очаг и старался бывать дома как можно реже. Я познакомился с ним, когда он был помощником банщика Дюпена с улицы Сент-Антуан{414}, где я, бывало, жил лет по пять-шесть. Там жили и другие знатные люди и там же произошла история, которая удивила многих и, видимо, удивит моего читателя — да так, что он, пожалуй, в нее не поверит. Но прежде чем выказывать сомнения, прошу обратиться к очевидцам: Дюпен еще здравствует, и те, о ком пойдет речь, — слишком важные люди, чьи имена известны даже в других странах; если справиться у них, они подтвердят — я ничего не выдумал. Впрочем, не стану никого упрекать в неверии, поскольку мне и самому все случившееся представляется столь невероятным, что, даже будучи свидетелем, я до сих пор сомневаюсь, что это было на самом деле.
Жили-были два вельможи, большие друзья: один — маркиз де Рамбуйе, старший брат госпожи герцогини де Монтозье{415}, другой — маркиз де Преси, старший сын в семье Нантуйе, откуда происходил даже один государственный канцлер, пользовавшийся такими милостями в царствование одного из наших королей, что заставил своего повелителя, чьею державой управлял единолично, испросить для него у Папы кардинальскую шапку{416}.
Отправившись на войну, как и все знатные особы во Франции, они однажды завели речь о делах потусторонних и, обнаружив, что оба не слишком сведущи в предмете своей беседы, в шутку поклялись друг другу, что тот, кого убьют первым, принесет эту весть оставшемуся в живых и пожмет ему руку в знак того, что помнит об этой клятве; затем они перешли к темам, несомненно, менее серьезным. Прошло два или три месяца, в течение которых ни один, ни другой не вспоминали о сказанном, затем маркиз де Рамбуйе отправился с армией во Фландрию, тогда как Преси, свалившись в горячке, был вынужден остаться у Дюпена, где в то время жил. Месяц или недель пять спустя, утром, в шестом часу, полог у постели Преси внезапно зашевелился, и тот, вскочив взглянуть, кто его потревожил, увидел маркиза де Рамбуйе в шляпе и сапогах. От радости, что друг вернулся, он хотел тотчас же броситься ему на шею, но маркиз де Рамбуйе, поспешно отступив, сказал, что приветствия запоздали, — он явился лишь затем, чтобы сдержать данное прежде слово, ибо погиб накануне при таких-то и таких-то обстоятельствах, и подтверждает: все, что они говорили о загробном мире, — правда; ему же, Преси, стоило бы теперь начать жить по-другому, ибо его тоже убьют в первом же бою, и времени терять нельзя. Легко представить, как эти слова потрясли маркиза де Преси, — не желая верить услышанному и думая, что друг шутит, он вскочил с постели и снова попытался обнять его. Но руки обхватили лишь воздух, и Рамбуйе, дабы рассеять его сомнения, показал себе на область почек, куда получил смертельный удар — оттуда, кажется, еще текла кровь. Затем он исчез, оставив друга в неописуемом ужасе. Преси опрометью выскочил из спальни и, разъяренный тем, что не дозвался слугу, мирно посапывавшего в гардеробной, разбудил криками весь дом. Проснувшись от шума вместе с остальными, я с Дюпеном поднялся в его покои. Когда он поведал нам о случившемся, мы приписали это галлюцинациям, свойственным изматывавшей его горячке. Поэтому мы велели ему снова лечь, убеждая, что все это ему привиделось, — однако он в отчаянии, что его принимают за фантазера, принялся в красках расписывать нам все подробности, о которых я только что рассказал. Его старания были тщетны — мы остались при своем мнении до тех пор, пока не пришли вести из Фландрии: господин маркиз действительно погиб. Тогда-то и пришлось нам вспомнить тот утренний переполох. Мы взглянули друг на друга и подумали, что он и впрямь не лишен причины. В Париже сей слух восприняли как сущий вздор, но всяк почел необходимым удовлетворить свое любопытство: мои друзья, зная, что я живу в том самом доме, прислали мне около сотни писем и нанесли столько же визитов, полагая, что лишь я один смогу рассказать обо всем беспристрастно. Но, что бы я ни говорил, у людей оставались сомнения, которые способно было развеять лишь время, — все ждали, что станется с Преси, которому, как уже упоминалось, было предсказано погибнуть в первом бою, и развязку его судьбы считали финалом этой истории. И вскоре правдивость пророчества была доказана: когда вспыхнула гражданская война{417}, он отправился сражаться в предместье Сент-Антуан; отец и мать, страшившиеся зловещего предсказания, можно сказать, кидались ему в ноги, пытаясь не пустить его туда, — но все же он поехал и был убит, к великому сожалению всей семьи, которая считала достойным продолжателем рода именно маркиза, а не другого наследника, заступившего на его место. И в самом деле, маркиз не был женат, а жил с женщиной незнатной и небогатой и, если верить сплетням, нечасто о ней вспоминал. Но такова судьба всех фамилий, чье былое великолепие потускнело, и он не единственный, кто вел беспутную жизнь, хотя это вовсе его не извиняет.
