хотя и здорово воевали. Одного Фильку немного поранили. Да вот Зайчика не стало.
— А где он? — вырвалось у меня с испугом.
— Его далеко видать было — вот беда, — с сожалением ответил отец. — Не годился он, сынок, для войны.
У меня навернулись слезы.
— Убили его?
— Мне тоже его жалко, да что поделаешь? Ладно хоть не мучился. Как упал, так и замер…
За завтраком, у костра, где собрались все соседи, отец рассказал о том, как был разбит батальон егерей Окунева в Мельникове. Он рассказывал о бое с такой живостью, с такой радостью и гордостью, что ему было совсем не до еды, хотя перед ним лежала его любимейшая молодая картошка. Он был даже возбужденнее, чем после первой встречи с Мамонтовым в начале восстания, и мне невольно подумалось, что всякой загадочности у отца, несмотря на его открытое лицо и открытое сердце, хоть отбавляй.
— Говорят, егеря вошли в Мельниково с песней, — рассказывал он, и лицо его становилось все более ясноглазым, все более молодым. — С песней и до Солоновки, должно быть, думали дойти. Не тут-то было! Весь день партизаны да мельниковские мужики собирали и стаскивали этих песельников в ямы. За каждого нашего, убитого в Буканке, мы, считай, десятерых отправили на тот свет. Чуть не целый батальон! Ну и разжились хорошо: и винтовок добыли, и пулеметов, и патронов, и разного военного добра.
— Шинелью-то не там ли разжился? — спросил Зырянов.
— Там! Целый обоз всякого имущества взяли!
— Шинель-то не наша. Тонковата. Продувать будет.
— У них ничего нашего нету. Все английское!
— Неужто все из-за морей доставлено?
— Все оттуда! Даже клозетная бумага!
— Это… какая же? Погоди-ка, это…
Отец расхохотался так заразительно, что и унялся-то с трудом. Утирая слезы, пояснил:
— Ну да, та самая…
— Тьфу, поганцы! Может, ты, Семен, шутишь?
— Да нет же, истинная правда!
— Ну дела-а! — заключил Зырянов. — Тьфу!
И только тут мужики, окончательно поверив, что беляки пользуются для самой обычной нужды дорогой ныне бумагой, да еще привезенной из-за морей, давай высмеивать их на все лады. Даже мать вдруг усмехнулась смущенно, махнула на отца рукой и, не выдержав мужицкого зубоскальства, отошла от костра.
Еще вчера мне казалось, что все люди на заимке жили лишь одной большой заботой о хлебе. Но оказывается, у них была еще одна забота, не менее значительная, но только тайная, надежно припрятанная от чужого глаза: их всегда заботило, как идут дела у партизан, смогут ли они, почти безоружные, выстоять против карателей, добьются ли они желанной свободы до зимы. Приезд отца, его веселый вид, его рассказ о бое у Мельникова, да еще эта уморительная история с бумагой сняли у мужиков то внутреннее напряжение, какое не оставляло их все страдные дни. И будто особой живинки, особой лукавинки прибавилось в выражении их загорелых морщинистых лиц, в их просветлевших, как от легкого хмелька, взглядах.
— Ну а самого-то Окунева поймали? — спросил Зырянов.
— Ума не приложим, куда делся!
— Стало быть, сбежал, гад…
— Все одно не уйдет!
И верно, не ушел. Летом 1927 года бывший полковник Окунев был разоблачен и арестован в Одессе. Его привезли в Барнаул, где над ним и состоялся суд.
В то самое лето, закончив школу-девятилетку с педагогическим уклоном в Веселом Яру близ Рубцовки, я семнадцатилетним пареньком приехал в большое село Сорокино на Чумыше. В ожидании осени, когда мне предстояло заняться учительской деятельностью, я из любопытства много ездил с отцом по Заобью. Отец ведал тогда лесными делами в обширном заобском районе, часто бывал в разъездах и всегда брал меня с собой. Всюду, где мы бывали, я интересовался тем, как в постоянном борении с тьмой старины проникает советская новь в самые глухие сибирские места. И очень часто я писал небольшие зарисовочки деревенского быта и посылал их в губернскую газету «Красный Алтай», где начал печататься еще ранней весной, живя в Веселом Яру. Словом, я был в то лето добровольным разъездным корреспондентом губернской газеты в Заобье.
Естественно, что заметка в «Красном Алтае» о предстоящем суде над Окуневым живо напомнила мне тот вечер на бахчах близ Гуселетова, когда туда, случайно избежав смерти, пришел на ночь отец с двумя партизанами. Минуло уже почти восемь лет после трагедии в Буканке, а я хорошо помнил все, что услышал от отца на бахчах. И мне подумалось, что о зверской расправе Окунева над пленными партизанами надо рассказать в газете. Жаль, не оказалось дома отца, чтобы освежить в памяти подробности трагической гибели партизан, но суть событий в Буканке была изложена мною, безусловно, правдиво, и мне всегда верилось, что мой первый большой рассказ был замечен людьми, которые судили Окунева, и, может быть, даже приобщен к делу наравне с показаниями свидетелей.
Белый каратель Окунев по приговору суда был расстрелян в Барнауле.
ТРЕВОГИ НАШЕЙ СЕМЬИ
I
Наша семья жила на пашне, в дерновой избушке, пока не обмолотили хлеба. С четырех десятин нам досталось баснословное богатство. Мать просто ошалела от счастья и на какое-то время позабыла о своих тревогах. Но по мере того как заканчивался обмолот и зерно увозилось в село, она становилась все беспокойнее и ворчливее.
— Как ни думай, а пора перебираться в село, — сказал ей однажды дядя Павел. — Да и чего бояться? Бои идут далеко, беляков сюда не допускают.
— Опять на кордон? — загорюнилась мать.
— В селе найдем место. Вон у наших стариков, у Евсеича да Никитишны, весь верх пустой. Я уже говорил с ними. Они с радостью примут.
— А когда ехать? — спросила мать.
— Да хоть завтра.
И на другой день, погрузившись в телегу, мы уехали с пашни. Я шел позади и погонял нашу Буренку, привязанную за рога к задку телеги. Старики, должно быть, знали о нашем приезде и загодя приготовили нам баню.
В селе можно было жить спокойно. К нам частенько забегал председатель сельского ревкома Максим Афанасьевич Зеленский и всячески успокаивал мать. По его словам, о приближении белых ревком будет знать заранее: со всеми ближними селами, а особенно с волостным, постоянно поддерживается надежная связь, всюду на дорогах, откуда можно ждать врага, стоят посты. В случае чего наша семья будет своевременно предупреждена и надежно укрыта.
А тут началось тягучее осеннее ненастье. Дожди лили целыми днями, без летней напористости, без буйства, но густо, как сквозь сито. Ненастная погода быстро испортила дороги, особенно на солонцах, где словно разверзлись бездонные хляби. Лишь по тракту, несмотря на слякоть, ходила почта, скакали разные гонцы,
