Вдруг, когда помощники палача собирались исполнить приказание Шармолю, он, обхватив веревку руками и ногами, скользнул по ней, как дождевая капля скользит по стеклу, с проворством кошки подбежал к двум палачам, ударил каждого из них кулаком, схватил одной рукой цыганку, как ребенок хватает куклу, и бросился в храм, восклицая громким голосом:
– Убежище!
Все это произошло с быстротой молнии.
– Убежище! Убежище! – заревела толпа, и рукоплескания десяти тысяч рук заставили заблистать радостью и гордостью единственный глаз Квазимодо.
Осужденная пришла в себя, открыла глаза, но, взглянув на Квазимодо, закрыла их опять от ужаса пред своим спасителем.
Шармолю остановился пораженный, так же как и палачи и стража. Действительно, в стенах собора осужденная была неприкосновенна. Собор пользовался правом убежища. Закон человеческий терял всякую силу за порогом церковных дверей.
Квазимодо остановился в дверях. Его большие ноги, казалось, вросли в пол, как тяжелые римские колонны. Его мохнатая голова уходила в плечи, как голова льва. Он держал девушку, словно кусок белой ткани, но его грубые руки прикасались к ней нежно, как к цветку, который он боялся смять. Квазимодо чувствовал, что это нежное создание было предназначено не для его рук. Минутами он боялся дохнуть на нее, потом прижимал ее к своей груди, как сокровище, как мать ребенка. Его взор опускался на нее с выражением нежности, горя и жалости и подымался, метая молнии. Женщины смеялись и плакали, толпа дрожала от энтузиазма, потому что в эту минуту Квазимодо сиял своеобразной красотой. Он, этот сирота-найденыш, этот отверженец, чувствовал себя мощным и сильным. Он гордо смотрел на это изгнавшее его общество, над которым он теперь властвовал, на правосудие людское, у которого он вырвал жертву, на всех этих зверей, оставшихся ни с чем, на приставов, судей, палачей, на всю эту вражескую силу, которую он, ничтожный, сломил с помощью Божией!
Трогательно было это покровительство урода несчастной, спасение Квазимодо приговоренной к смерти. Отверженец природы и отверженица общества соприкасались и помогали друг другу.
После минуты торжества Квазимодо внезапно со своей ношей исчез внутри храма. Народ, всегда любящий отвагу, жалел, что он так скоро скрылся. Вдруг его увидели бегущим по галерее французских королей, он высоко держал на руках свою добычу и кричал: «Убежище!» Снова раздались рукоплескания толпы. Пробежав галерею, он вновь пропал и снова показался на более высокой галерее и снова кричал, приветствуемый рукоплесканиями: «Убежище!» Наконец он показался в третий раз на колокольне, с торжеством показал толпе спасенную и громовым голосом – голосом, который так редко слышали другие и которого сам он никогда не слыхал, трижды прокричал исступленно:
– Убежище! Убежище! Убежище!
– Noёl! Noёl! – кричал, со своей стороны, народ, и эти громкие возгласы потрясли на другом берегу Сены толпу, собравшуюся на Гревской площади, и затворницу, не отводившую глаз от виселицы.
Книга девятая
I. Лихорадка
Клода Фролло уже не было в соборе Богоматери, когда его приемный сын так внезапно разрубил роковой узел, которым несчастный архидьякон связал цыганку, попав в него сам. Войдя в ризницу, священник сорвал с себя облачение, сбросил его на руки удивленного пономаря, выбежал боковою дверью из монастыря и, приказав лодочнику перевезти себя на левый берег Сены, углубился в сеть улиц Университетской стороны, сам не зная, куда он идет, сталкиваясь на каждом шагу с группами мужчин и женщин, оживленно спешивших в сторону моста Сен-Мишель в надежде «поспеть вовремя», чтобы видеть, как будут вешать колдунью. Бледный, заблудившийся, он был более растерян, ослеплен и дик, чем ночная птица, преследуемая днем детьми. Он не знал, где он, о чем думает, наяву ли все это. Он шел, бежал, сворачивал куда попало, не выбирая направления, гонимый прочь Гревской площадью, ужасной Гревской площадью, которую он ощущал позади себя.
Так пересек он гору Святой Женевьевы и наконец вышел из города через Сен-Викторские ворота.
Он продолжал бежать, пока мог видеть, оглядываясь, верхушки башен Университета и разбросанные дома предместья.
Когда же наконец холм окончательно скрыл от его глаз ненавистный Париж, когда ему показалось, что он на расстоянии ста лье от него, в полях, в пустыне, он остановился и почувствовал, что начинает дышать. Тогда в его уме начали роиться страшные мысли. Он ясно увидел свою душу и содрогнулся. Он подумал о несчастной девушке, погубившей его и погубленной им. Он бросил блуждающий взор на извилистый путь их судеб и на ту минуту, когда эти судьбы пересеклись и были безжалостно разбиты одна об другую. Он думал о тщете вечных клятв, о тщете девственности, науки, религии, добродетели, о ненужности Бога. Сердце его испытывало радость от этих страшных мыслей, и, погружаясь в них все больше, он слышал в своей душе сатанинский хохот.
Заглянув в свою душу, увидев, сколько страстности природа вложила в нее, он усмехнулся с еще большей горечью. Он всколыхнул всю свою ненависть, всю свою злобу, лежавшие в глубинах его сердца; и, всмотревшись в свою душу холодным взором врача, исследующего больного, он увидал, что эта ненависть, эта злоба была только извращенной любовью, что любовь, источник всех человеческих добродетелей, превращалась в нечто чудовищное в сердце священника, что человек, созданный, как он, становясь священником, превращается в дьявола. Он горько рассмеялся и вдруг побледнел, вспомнив самую мрачную сторону своей извращенной, злобной, беспощадной, ядовитой любви, приведшей цыганку к виселице, его – к аду. Она – приговорена; он – проклят.
Он снова засмеялся, подумав о том, что Феб жив; что после всего, что произошло, капитан весел и доволен, что он поведет свою новую возлюбленную смотреть, как будут вешать старую. Его смех усилился, когда он подумал о том, что из всех людей, которым он желал смерти, не избежала ее только цыганка, единственное существо, которое он не ненавидел.
От капитана мысль его перенеслась к толпе, и в нем вспыхнула небывалая ревность. Он думал о том, что и народ, весь народ видел женщину, которую он любил, в рубашке, почти обнаженной. Он заломил руки при мысли, что женщина, чье тело, созерцаемое во мраке им одним, было бы для него источником высшего блаженства, была выставлена средь бела дня, в яркий полдень, на поругание, одетая, словно для ночи сладострастия. Он плакал от ярости, вспоминая, что все эти чудеса любви осквернены, обнажены, обесчещены. Он плакал от ярости, думая о том, сколько нечистых взглядов коснулось этой сорочки с распахнутым воротом. Эта чудная девушка, эта чистая лилия, эта чаша чистоты и прелести, к которой он лишь, дрожа, осмеливался приблизить свои уста, превратилась как бы в публичный сосуд, из которого пили теперь сообща все воры, нищие, лакеи, пили нечистое, развратное наслаждение все подонки Парижа!
Когда он старался представить себе, каким бы счастьем мог он наслаждаться на земле, если бы она не была цыганкой, а он священником, если бы не существовало Феба и она любила его, – когда он думал, что и для него возможно было бы спокойное счастье, что и в эту минуту есть на свете счастливые пары, воркующие под сенью апельсинных деревьев, у журчащих ручьев, при сиянии заходящего солнца или звездной ночи, что и он, если бы Богу было угодно, мог составить с нею одну из таких благословенных пар, – сердце его разрывалось от нежности и отчаяния.
О, эта мысль! Эта страшная, неотступная, постоянно возвращающаяся мысль! Она его грызла, сверлила его мозг, раздирала его внутренности. Он не жалел, не раскаивался, он был готов снова поступить так, как поступил. Он предпочитал видеть ее в руках палача, чем в объятиях капитана, но он страдал, так страдал, что временами вырывал себе клочья волос, чтобы посмотреть, не поседели ли они.
Одну минуту ему пришло на ум, что, быть может, в это самое мгновение тяжелая цепь, которую он видел утром, стянула железным узлом нежную шейку. При этой мысли он весь покрылся холодным потом.
Затем, дьявольски смеясь над собою, он представил себе Эсмеральду, какою он увидал ее в первый раз: живую, беззаботную, радостную, нарядную, пляшущую, окрыленную и гармоничную, и Эсмеральду последнего дня, в рубашке, с веревкой на шее, медленно всходящую босыми ногами по грубой лестнице виселицы. Он так ясно увидал эту двойную картину, что у него вырвался крик ужаса.
В то время как этот ураган отчаяния бушевал, опрокидывая, ломая, вырывая с корнем все в его душе, Клод смотрел на окружающую его природу. У ног его куры ворошили мелкий кустарник, что-то клюя, золотые жучки сверкали на солнце, над головою серые облачка плыли по ясной лазури, на горизонте поднимался шпиль Сен-Викторского аббатства. Мельник на холме Копо, посвистывая, смотрел на вертящиеся крылья своей мельницы. Вся эта деятельная, спокойная, организованная, воплощенная в многообразную форму жизнь причиняла ему боль. Он снова бросился бежать.
