Он бросился на меня, стараясь выхватить книгу. Я увернулась. Новый бросок. В этот раз ему удалось придавить меня к стене.
— «То милая Кэт, а то строптивая Кэт».
Этот шепот, вырвавшийся у него, я ни с чем бы не спутала. Американский акцент. Темнота библиотеки.
«Я ведь актер», — сказал он.
Мэттью признался, что сам напал на меня в «Уайденере», но, как оказалось, солгал. Он определенно был готов к тому, чтобы сделать из меня Лавинию, однако угрозы придумал сэр Генри. Все было подготовлено им от начала до конца — весь сценарий. Я с воплем вывернулась, припечатав его к стене. Он упустил меня, но через секунду встряхнулся и напал снова. Я нырнула ему под руку. Не рассчитав броска, сэр Генри по инерции полетел на пол, ударился и соскользнул за край пропасти.
Я подбежала к обрыву и заглянула вниз.
Он висел там, уцепившись за бугор под карнизом грота, пристроив одну ногу на узкую выбоину, а другой нащупывая опору в крошащейся стенке. Я затолкала мысок туфли в трещину вместо стопора и перегнулась через край. Одной рукой его было не удержать, поэтому книгу и пьесу пришлось отбросить в сторону. Я схватила сэра Генри за запястье. На миг мне показалось, что он утянет нас обоих вниз. Судя по глазам, он был наполовину готов это сделать.
И тут мы услышали шум вертолета.
— Полиция, — выдавила я. — Что бы ни случилось, сэр Генри, они найдут пьесу, и письмо тоже.
В этот миг что-то в нем поддалось. Мало-помалу нам общими усилиями удалось вытянуть его за край пропасти.
— Прости, — прохрипел он, глотая воздух. — Прости, Кэт. Тебя бы я ни за что не тронул. Но ты не оставила мне выбора.
— Не трудитесь! — отрезала я. — В тюрьме у вас будет много времени об этом подумать.
— Вот он — современный лик мести, — произнес сэр Генри. — Ты стала Гамлетом, Кэт. Неужели не видишь?
В его тоне звучали горечь и восхищение, а я думала только о груде трупов, остающихся на сцене в конце пьесы.
— И что с того?
Вдалеке над каньоном небо прорезала голубая змеящаяся дуга — молния. Гром расколол тишину, а внизу, небу навстречу, вздулась бушующая река, волоча камни и стволы деревьев. Мерный рокот вертолетных лопастей участился.
Сэр Генри поднялся на ноги. Вздернув подбородок, он направил свой могучий голос ввысь, заглушая ветер:
Я дал огонь громам, я расщепилЮпитера величественный дубЕго ж стрелой; потряс я мыс скалистыйИ с корнем вырывал сосну и кедр[50].
У меня на глазах он стал Просперо — чародеем, который вызывал бури и запускал колеса правосудия. Медленным царственным жестом он простер руку в мою сторону.
…Могилы по веленью моемуУсопших возвращали, разверзаясь, —Все это силой магии моей.
— По вашему веленью они заполнялись, сэр Генри, — бросила я в ответ. — Ваша «магия» угробила шестерых. Семерых, если Бен не выживет.
Какая-то живая сила, которую он излучал, казалось, рассеялась и пропала. Он вдруг опять превратился в старика — немного печального и уставшего от жизни. Его рука поникла.
От мощных этих чар я отрекаюсь.
Вдалеке над каньоном показался вертолет. Шум от его винта отдавался эхом среди скал. Когда он подлетел ближе, со дна ущелья поднялись брызги воды и клубы пыли. В проеме двери стояли, указывая на нас, Синклер и мистер Хименес.
Потянувшись мне за спину, сэр Генри сгреб сумку с письмом. Книгу с пьесой я успела подхватить, но на нее он и не покушался. Повысив голос так, чтобы было слышно одной мне, он заговорил тоном отца-скитальца, нашедшего родную дочь. Без позерства, просто в оправдание.
Сломаю жезл мой,Схороню его глубоко под землей, и в мореЯ глубже, чем измерить можно лотомМагическую книгу утоплю.
Я только теперь догадалась, что он задумал, и бросилась вперед, но было поздно: сэр Генри уже подошел к краю обрыва.
— Помни обо мне, — произнес он, а в следующий миг откинулся навзничь и Икаром ринулся вниз, ликующе улыбаясь и раскинув руки, как опаленные крылья.
Далеко внизу поток беззвучным всплеском обозначил его падение. Река еще раз вынесла его на поверхность, а потом он исчез.
Интерлюдия
Июль 1626 года
Он думал погибнуть от огня и меча или по крайней мере на эшафоте под насмешки толпы, но уж никак не в темноте и одиночестве.
Смрад смерти достиг той густоты, когда приходилось давиться каждым вдохом, однако ужаснее была тишина. Поначалу священник ей радовался. Сержант, человек выдающейся отваги, бредил в последние два дня перед смертью, и его стоны и завывания были почти так же невыносимы, как скрежет ногтей по камням, завалившим выход из их убежища. Бедняга пытался разобрать каменную груду, пока его пальцы не стерлись до костей, но презирал всякие уговоры, пока совершенно не обессилел в темноте. А ведь сержант был крепким бойцом.
Может, и стоны, и тишина, думал священник, посланы ему в наказание за то, что он отравлял воздух ложью?
Хотя он ведь лгал из благих побуждений. В скором времени после начала похода они вышли к реке, разлившейся после трех дней дождя. Подожди они еще три дня, и вода спала бы — наводнения в этом странном и непредсказуемом краю проходили также внезапно, как и возникали, но капитан не отличался терпением. Подгоняемые его бранью, они переправились в тот же день, что стоило им трех мулов с поклажей. Капитан воспринял потерю своей винной фляги как величайшую трагедию, а погонщика велел высечь. Отряд снес это, как сносил прочие проявления капитанского самодурства — стиснув зубы. Однако известие о пропаже Библии зажгло в их глазах панический огонь. Солдаты в большинстве своем были невежественными крестьянами, а их набожность была скорее сродни предрассудкам, нежели разумной вере. Так или иначе, священник попытался их успокоить: вынул из седельной сумы том «Дон Кихота», увесистый, в богатом окладе, и выдал его за свою личную Библию, сказав, что будет рад поделиться ею с товарищами.
Паника улеглась. В дальнейшем он стал «читать» по псалму вместо каждой главы (например, о битве с мельницами) и декламировать по памяти притчу о блудном сыне. Было время, когда от подобной истории он мог бы живот надорвать со смеху, но теперь все это осталось в другой жизни.
Люди, конечно же, замечали стопку бумаги, которую он прятал за обложкой. Кто-то предположил, что это проповедь, что он работает над личной молитвой, стали поддразнивать его этим. «Великий труд, — посмеивались они, — шедевр». В каком-то смысле это было правдой. Хотя что за молитва могла содержать такое:
Я — склеп, могила для своей же чести.Поместье мрачное, где смерть одна гнездится.
Сержант пару раз проницательно на него поглядывал, но если что и заподозрил, то удержал при себе. В отличие от капитана он умел командовать людьми.
Следуя за рекой, они спустились с гор на широкую бурую равнину, напомнившую кастильцам родные края. Несколько дней спустя солдаты, волочившиеся в хвосте колонны, обнаружили двух индианок с детьми. К тому времени, когда священник разведал, из-за чего сзади возникла заминка, дети были убиты, а женщины — еще хуже. Сначала он отвернулся: солдатский быт, что тут скажешь. Однако некоторые вояки предавались утехе так грубо и продолжительно, что ему пришлось погнать мула к голове колонны и пожаловаться капитану. Капитан поскакал назад, важно спешился и пробился сквозь кольцо солдат, хлеща их шпагой, пока те не расступились. Какое-то мгновение он просто глазел. Одна женщина уже умирала. Потом капитан вышел в круг и взял вторую прямо там, у всех на виду, а закончив, насадил на клинок. После этого он забрался в седло, пришпорил коня и поскакал вперед. Колонна зашагала дальше, даже не оставшись похоронить тела.
Той ночью священник, отойдя помолиться о заблудших душах, увидел в ветвях дерева чьи-то глаза, которые наблюдали за лагерем. Капитан наорал на него, обозвал трусом и дураком, а сержант втихомолку удвоил охрану.
Мера не помогла: следующим утром одного из солдат нашли стоящим на четвереньках в двадцати ярдах от лагеря — с выколотыми глазами и кровавой дырой в паху. После этого каждую ночь всех, кто касался индейских женщин, отлавливали поодиночке, как бизонов, и разделывали все более хитроумными и мучительными способами. Человек попросту исчезал, а несколько часов или дней спустя его находили — еле живого, у самой дороги, как указательный столб.
Многие перед смертью хотели приложиться к святой книге. Священник задумался, стоило ли продолжать этот обман с Библией и насколько велик его грех. После решил, что утешение, которое он приносил умирающим в ужасе и муках, его отчасти оправдывало.
