он сказал отрывисто, без тени грусти:
– Увы. До сих пор верю, что был хорошим правителем. Однако из меня получился посредственный муж и плохой брат. – Он приветственно кивнул в сторону горизонта, где стояла Матерь-гора: – Сын тоже вышел не лучшим. А отец – и подавно.
– Глупости, – произнес Хортим железно. – Я был бы рад иметь такого отца, как ты.
Возможно, Хьялма хотел, чтобы Хортим сказал ему это, – иначе зачем делился своей историей?
Возможно, нет.
Но Хьялма замолчал. Затем поднялся, отложив нож и точило, – Хортим различил, какое у наставника мелькнуло расчувствовавшееся, подобревшее выражение лица, тут же сменившееся прежним.
Хьялма взъерошил Хортиму волосы и добавил едко – тон не вязался с утомленным видом:
– Не думай, – усмехнулся, – что это помешает мне отчитать тебя в следующий раз.
Воронья ворожея VIII
В военном лагере Та Ёхо принимали за угловатого мальчика-подростка – она перевязывала грудь и лохматила волосы, отныне стриженные пониже ушей. Взбитые пряди прикрывали ее лицо: круглое, кривозубо-улыбчивое. Движения ее были стремительными и ловкими, походка – резвой и упругой, несмотря на ногу, раненную в этом году. Совьон знала, что Та Ёхо давно преуспела в искусстве притворства: раньше она частенько выдавала себя за юношу. Когда же она не опасалась посягательств и назойливого внимания – как в Черногороде и караване драконьей невесты, подле подруги и под покровительством Тойву, – то отпускала волосы и разрешала себе говорить мягко и звонко, двигаться – плавно, по-кошачьи. Совьон до сих пор удивлялась, как женщина могла так убедительно вживаться в роль юркого парнишки.
Саму Совьон, пускай даже высокую и крепкую, с мужчиной бы не спутали. Она – и с остриженной косой, и с утянутой грудью – провела бы разве что человека слабовидящего и тугоухого. Поэтому ей приходилось поступать как раньше: спать с ножом под подушкой и слыть пугающей. Совьон и раньше не гнушалась окружать себя дымкой дурной славы, чтобы в ней видели не женщину, а опасную вёльху. Сейчас же это удавалось легче, чем когда-либо.
Она ушла на войну на исходе весны и встретила лето на огромном, залитом солнцем полотне Пустоши. Оркки Лис подсказал ей, под чьим началом искать Та Ёхо – айха страшно обрадовалась подруге. Она поделилась с Совьон всем, что пережила за это время: особый восторг у нее вызвал Тхигме – живое божество высокогорных сказок. Та Ёхо похвасталась тем, что говорила с ним, – язык ее племени Тхигме-Хьялма знал хорошо.
Совьон присоединилась к ратям князя Бодибора Сольявича, защищавшего подступы к Бычьей Пади. Лето разгоралось, и войска, отбивавшие нападения Ярхо-предателя, были вдохновлены вестью: на их сторону встал староярский князь. Бычью Падь удержали, налеты – отразили. В июне в их лагеря хлынули свежие запасы оружия и продовольствия. Соратники перетянули внимание врагов – к Матерь-горе продвигалась мощная сила, и Ярхо-предатель решил оставить Бычью Падь, занявшись иной угрозой. Он отступил к Матерь-горе, собираясь встретить врагов лицом к лицу: староярцы подходили с юго-запада, остатки войск князя Бодибора – с востока.
Июньский путь к Матерь-горе Совьон не назвала бы легким – приходилось пробуривать каждую версту, а люди Бодибора Сольявича и так были истощены; однако за всю войну еще никто из них не испытывал такой надежды.
Совьон запомнила день, когда их войска, преодолев Сухую излучину – глубокий овраг в степной земле – сумели разглядеть не просто очертания Матерь-горы. Им впервые резанула глаза ее вершина, отливающая на солнце чистой ржой.
Желто-зеленые пожухлые травы лизали брюхо Жениху и шуршали по ее ногам. Совьон, прикрывая глаза от жгучих лучей, смотрела на горизонт сквозь пальцы и не могла наглядеться. Она видела Матерь-гору полгода назад – сколько же поменялось за это время! В прошлый раз ее сердце сдавливал груз вины. Сейчас она, осунувшаяся, огрубевшая, обратившаяся к колдовству, от которого бежала, приподнялась в седле и едва не прослезилась от восторга.
Люди княжеств восстали и подошли к Матерь-горе ближе, чем когда-либо.
Недолго Сармату-змею осталось лютовать.
* * *
Она убеждала себя: ей больше не стоит ворожить, если ее тело настолько окрепло. А если уж она жаждет лишить недруга жизни, то должна взять оружие и вызвать на честный бой. Не так давно Совьон стращала рабыню Жангал рассказами о мраке, и она не отказывалась от своих слов. Колдовство вёльхи – груз ответственности, зелье из ужаса и тьмы. Но Совьон позабыла, насколько власть, разливающаяся по жилам, может быть приятна – слаще и дурманнее, чем маковый сок.
Не так-то просто вновь отвергнуть это.
Она говорила себе: ей больше незачем видеть черно-сливовые сны, в которых мелькали высверки грядущего. Ей незачем слышать шуршание от земли до неба – Совьон и раньше различала шепотки духов, но давно мир не тонул в таком гомоне. Смех в ковыле. Стоны в мелких речушках. Причитания в перелесках. Совьон считывала все это, точно следы или узор на карте, и полнилась знанием, как кувшин – родниковой водой. Что происходило в Пустоши и кто выжидал их войска в засаде – она видела, и говорила воеводам, и ей верили, потому что любое слово, упавшее с ее губ, подтверждалось.
Ее пьянило могущество. Настолько, что однажды Совьон задумалась, есть ли смысл убеждать себя и открещиваться?
– Довольно, – возмущалась Та Ёхо. – Сов Ён, пожалуйста. Ты зайти слишком далеко. Помнить? Ты сама говорить: чары есть обман. Чары есть зло. Они выжигать волю и разум.
– Нет, – качала головой Совьон, придумав себе новое оправдание. – Я помогаю одолеть врага.
Знание всегда оказывалось для нее чересчур густым и терпким. Стирались грани между миром смертных и миром духов. Рать шла по Пустоши, и Совьон краем глаза видела степных людоедок, прячущихся в оврагах. Людоедки боязливо выглядывали, встревоженные конским топотом, – Совьон ни с чем бы не спутала их облезлые черные макушки и глинистые пальцы с гнутыми когтями.
Когда воины разбивали лагерь и ужинали у костров, Совьон узнавала среди людей вьющихся травянистых духов: белесо-прозрачных, с вытянутыми лицами и широко искривленными ртами. Зачастую призраки, растянувшиеся в типчаке и безучастно смотрящие на Совьон, когда та проезжала мимо, казались ей существами более осязаемыми, чем живые вокруг.
– Ты говорить сама, – снова напоминала Та Ёхо. – Из-за чар можно сойти с ума.
Совьон предупреждала о соглядатаях и ловушках, о непогоде и неприятностях. Чувствовала, что раньше была слепа и глуха, а сейчас прозрела. И наконец-то полной грудью дышала всеми оттенками мира, хотя и понимала: больше нельзя. Она одергивала себя, мысленно напоминая, – она уже пристрастилась к колдовству и вернулась в сети, которые однажды ее едва не задушили.
Ее щеки
