— Фрэнни, — терпеливо — из-за официанта — произнес Лейн. — Еще мартини будешь, нет?
Она вскинула голову.
— Извини. — Посмотрела на пустые бокалы в руке официанта. — Нет. Да. Не знаю.
Лейн хохотнул, глядя на официанта.
— Так что? — спросил он.
— Да, пожалуйста. — Она вроде как встряхнулась.
Официант ушел. Лейн проводил его взглядом, затем посмотрел на Фрэнни. Не вполне закрыв рот, она выкладывала пепел на край чистой пепельницы, которую принес официант. За какой-то миг при взгляде на нее раздражение Лейна скакнуло. Вполне вероятно, он не переваривал и боялся любых признаков отчуждения в девушке, за которой так серьезно ухаживал. В любом случае, он, само собой, беспокоился: а вдруг муха будет кусать Фрэнни все выходные? Он вдруг подался к ней, распростер руки по столу, словно чтобы, ей-богу, все это разгладить, но Фрэнни заговорила первой.
— Я сегодня паршивая, — сказала она. — Я сегодня просто никуда.
Она поймала себя на том, что смотрит на Лейна так, будто он посторонний, будто он рекламный плакат линолеума через проход в вагоне метро. В ней снова дрогнула капелька неверности и угрызений — похоже, это у нее день такой, — и Фрэнни отозвалась на эту капельку, протянув руку и накрыв ладонью руку Лейна. Но свою тотчас убрала и взяла из пепельницы сигарету.
— Я сейчас приду в себя, — сказала она. — Абсолютно обещаю. — Она улыбнулась Лейну — в каком-то смысле искренне, — и в тот момент ответная улыбка могла бы хоть немного отвратить некие события, коим суждено было случиться дальше, но Лейн был занят — сам напускал на себя отчуждение — и предпочел не улыбаться. Фрэнни затянулась.
— Если б не было так поздно и все такое, — сказала она, — и если бы я не решила идти на отличие, я бы, наверное, бросила филологию. Не знаю. — Смахнула пепел. — Меня просто уже так тошнит от педантов и этих самодовольных ниспровергателей, что хоть волком вой. — Она посмотрела на Лейна. — Извини. Я перестану. Честное слово… Просто если б у меня хоть какая-то сила духа была, я б вообще в этом году в колледж не вернулась. Не знаю. То есть, все это — сплошной такой фарс, что не верится.
— Блестяще. Поистине блестяще.
Сарказм его Фрэнни приняла как должное.
— Извини, — сказала она.
— Хватит уже извиняться, а? Тебе не приходит в голову, что ты как-то слишком уж до черта обобщаешь? Если бы все, кто преподает филологию, были такие великие ниспровергатели, всё бы совершенно иначе…
Фрэнни перебила его, но почти неслышно. Она смотрела поверх его темно-серого фланелевого плеча куда-то в стену зала.
— Что? — переспросил Лейн.
— Я говорю, я знаю. Ты прав. Я просто никакая, вот и все. Не обращай на меня внимания.
Однако Лейн не мог так просто забыть спор, если тот не решился в его пользу.
— В смысле, черт, — сказал он. — Некомпетентные люди есть во всех сферах. В смысле, это же элементарно. Давай на минутку оставим этих чертовых практикантов. — Он посмотрел на Фрэнни. — Ты вообще меня слушаешь или как?
— Да.
— У вас же на этом вашем филологическом — два лучших специалиста в стране. Мэнлиус. Эспозито. Господи, хоть бы они сюда переселились. По крайней мере, они поэты, елки-палки.
— Не поэты, — ответила Фрэнни. — Отчасти потому-то все так и ужасно. То есть — не настоящие поэты. Они просто люди, которые пишут стихи, повсюду публикуются и порознь, и в антологиях, но они — не поэты. — Она умолкла — смутившись — и погасила сигарету. Уже несколько минут у нее с лица вроде бы сходила краска. Вдруг даже помада как-то побледнела на оттенок-другой, словно Фрэнни только что промокнула ее «клинексом».
— Давай не будем, — сказала она почти безжизненно, растирая в пепельнице окурок. — Я никакая. Я просто испорчу все выходные. Может, под моим стулом люк, я тогда возьму и провалюсь.
Подскочил официант и поставил перед ними по второму бокалу мартини. Лейн оплел пальцами — тонкими и длинными, всегда на виду — ножку бокала.
— Ничего ты не портишь, — тихо сказал он. — Я просто хочу понять, к чертовой матери, что творится. В смысле, нужно что — какой-нибудь зверской богемой оказаться, или сдохнуть, елки-палки, чтобы стать настоящим поэтом? Тебе чего надо — ублюдка с кудрями?
— Нет. Давай оставим, а? Пожалуйста. Мне абсолютно паршиво, и у меня ужасно…
— Я был бы просто счастлив оставить — я был бы просто в восторге. Только скажи мне сперва, что такое настоящий поэт, а? Буду признателен. Честное слово.
У Фрэнни высоко на лбу слабо заблестела испарина. Это могло лишь означать, что в ресторане слишком жарко, или что у нее расстроен желудок, или что мартини слишком крепкие; как бы там ни было, Лейн, судя по всему, не обратил внимания.
— Я не знаю, что такое настоящий поэт. Давай уже хватит, а? Я серьезно. Мне очень как-то не по себе, и я не могу…
— Ладно, ладно — хорошо. Расслабься, — сказал Лейн. — Я всего лишь хотел…
— Но я вот что знаю, — сказала Фрэнни. — Если ты поэт, ты делаешь что-то красивое. То есть, должен, наверно, оставить что-то красивое, когда сойдешь со страницы и все такое. А те, о ком ты говоришь, не оставляют ничего, ничегошеньки красивого. Те, кто чуть получше, может, как-то и забираются тебе в голову и там что-то оставляют, — но лишь поэтому, лишь потому, что они умеют оставлять что-то, это ж не обязательно, господи боже, стихи. Может, это просто какой-нибудь занимательный синтаксический помет, извини за выражение. Как у Мэнлиуса, Эспозито и всяких таких бедолаг.
Лейн не торопясь закурил сам и только потом заговорил. Сказал:
— Я думал, тебе нравится Мэнлиус. Вообще-то с месяц назад, если я правильно помню, ты говорила, что он такой душка и ты…
— Мне он нравится. Но меня тошнит от того, что люди мне просто нравятся. Я молю бога, чтобы встретить такого человека, которого можно уважать… Извини, я сейчас. — Фрэнни вскочила на ноги, сжимая сумочку. Девушка была очень бледна.
Лейн отодвинул стул и поднялся, несколько приоткрыв рот.
— Что случилось? — спросил он. — Ты себя нормально чувствуешь? Что-то не так или что?
— Я через секундочку вернусь.
Она вышла из зала, не спрашивая, куда пройти, будто с прошлых обедов в «Сиклерз» точно знала, куда.
Лейн, оставшись за столом один, курил и скупо отпивал из бокала мартини, чтобы хватило до возвращения Фрэнни. То благополучие, что он переживал полчаса назад, — он сидит в правильном месте с правильной — ну, или на вид правильной девушкой, — теперь испарилось, уж это было ясно. Лейн посмотрел на шубку из стриженого енота, что как-то набекрень болталась на спинке стула Фрэнни, — эта же шубка Лейна всколыхнула на вокзале только из-за его к ней личной близости, — и рассмотрел ее разве что без отчетливой неприязни. Морщинки шелковой подкладки отчего-то вроде бы раздражали. Он отвел взгляд и уставился на ножку бокала с мартини — судя по всему, Лейну было тревожно, он чуял какой-то смутный несправедливый заговор против себя. В одном не усомнишься. Выходные начинались чертовски странно. Но в тот миг ему случилось оторвать взгляд от стола и увидеть в зале знакомого — однокурсника с девушкой. Лейн чуть выпрямился на стуле и подтянулся лицом — совершенная мрачность и недовольство сменились тем, что бывает на физиономии человека, чья девушка просто отошла в сортир, а спутника оставила, как все девушки на свиданиях, в полной праздности, когда можно лишь курить и скучать, предпочтительно — скучать привлекательно.
Дамская комната «Сиклерз» величиной была почти с обеденную залу и в особом роде выглядела едва ли менее просторной. Служительницы не было и, когда Фрэнни вошла, уборная вроде бы вообще пустовала. Фрэнни постояла миг на кафельном полу — будто на рандеву явилась. Теперь весь лоб ее покрылся каплями пота, рот вяло приоткрылся, и она была еще бледнее, чем в ресторане.
Затем внезапно и стремительно Фрэнни нырнула в самую дальнюю и безликую из семи-восьми кабинок — по счастью, монетки за вход не требовалось, — закрыла за собой дверь и с некоторым трудом задвинула щеколду. Явно не обращая внимания на таковость[133] того, что ее окружает, села. Очень плотно сдвинула колени, словно стараясь сжаться как можно туже, уменьшиться. Затем вдавила запястья в глаза так, будто хотела парализовать зрительные нервы и утопить все образы в черноте, подобной отсутствию всего. Вытянутые пальцы, хоть и дрожали — или потому, что дрожали, — смотрелись причудливо изящными и привлекательными. В такой напряженной, едва ли не утробной позе она просидела подвешенное мгновенье — и не выдержала. Плакала Фрэнни добрых пять минут. Плакала, не стараясь подавить шум горя и смятенья, конвульсивно всхлипывая горлом, как дитя в истерике, и воздух рвался сквозь частично сомкнутый надгортанник. Но когда в конце концов остановилась — просто остановилась, без всяких болезненных, ножом режущих вдохов, что обычно следуют за яростным выплеском-вплеском. Прекратила она так, словно в рассудке у нее мгновенно сменилась полярность — и незамедлительно умиротворила все тело. Лицо ее было исполосовано слезами, но вполне безжизненно, почти пусто; Фрэнни подняла с пола сумочку, открыла ее и вынула гороховозеленую матерчатую книжку. Положила себе в подол — точнее, на колени — и посмотрела сверху; долго смотрела, словно для гороховой матерчатой книжки это лучшее место. Чуть ли не сразу она поднесла книжку к груди и прижала к себе — крепко и довольно кратко. Затем сунула обратно в сумочку, встала и вышла из кабинки. Умылась холодной водой, вытерлась полотенцем с полки наверху, заново подвела губы, причесалась и вышла.
