— Не то слово. Грохнулась по-настоящему, — ответил Лейн. Взял ее руку в свои. — Что же с тобой такое, а? В смысле, ты говорила так… ну, знаешь… так безупречно, когда мы на прошлой неделе с тобой по телефону разговаривали. Ты сегодня не завтракала, что ли?
Фрэнни пожала плечами. Глаза ее обшаривали комнату.
— Так стыдно, — сказала она. — Кому-то по правде пришлось меня нести?
— Нам с барменом. Мы тебя как бы волоком сюда. Ты меня просто дьявольски напугала, честно.
Фрэнни задумчиво, не мигая, смотрела в потолок, пока ее держали за руку. Затем повернулась и свободной рукой как бы отогнула Лейну манжету.
— Который час? — спросила она.
— Да ну его, — ответил Лейн. — Мы не спешим.
— Ты же на коктейль хотел.
— Ну его к черту.
— И на матч опоздали? — спросила Фрэнни.
— Послушай, я же говорю — ну его к черту. Ты сейчас отправишься к себе в как их там… «Голубые ставни» и хорошенько отдохнешь, это важнее всего, — сказал Лейн. Он подсел чуточку ближе, нагнулся и поцеловал ее — кратко. Повернулся, глянул на дверь, затем снова на Фрэнни. — Сегодня будешь только отдыхать. И больше ничего не делать. — Очень недолго он гладил ее руку. — А потом, может, немного погодя, если хорошенько отдохнешь, я смогу как-нибудь подняться. Там же, по-моему, есть задняя лестница. Я выясню.
Фрэнни ничего не ответила. Смотрела в потолок.
— Знаешь уже как зверски долго? — спросил Лейн. — Когда тот вечер в пятницу был? Это же в начале прошлого месяца, нет? — Он покачал головой. — Не пойдет. Слишком долго без единого глотка. Если выразиться грубо. — Он пристальнее посмотрел на Фрэнни. — Тебе правда получше?
Она кивнула. Повернула к нему голову.
— Только мне ужасно пить хочется. Мне можно воды, как ты думаешь? Это не очень сложно?
— Черт, да нет, конечно! Тебе ничего будет, если я тебя на секундочку оставлю? Я, пожалуй, знаешь, что сделаю?
В ответ на второй вопрос Фрэнни покачала головой.
— Я пришлю кого-нибудь, чтобы тебе воды принесли. Потом найду старшего официанта и скажу, что нашатыря не надо, — и, кстати, расплачусь. Потом найду такси — чтобы ждало и нам не пришлось бегать его ловить. Может, несколько минут займет, большинство подбирают тех, кто на матч. — Он отпустил руку Фрэнни и поднялся. — Ладно? — спросил он.
— Отлично.
— Ладно, я сейчас вернусь. Замри. — И он вышел.
Фрэнни осталась лежать одна, вполне замерев, глядя в потолок. Губы ее задвигались, лепя беззвучные слова, — и двигаться не переставали.
Зуи
Наличествующие факты предположительно говорят сами за себя, но, я подозреваю, — чуточку вульгарнее, нежели фактам обычно свойственно. Для равновесия, стало быть, начнем с неувядающего и волнующего позорища — официального знакомства с автором. Я о введении, которое не только многословно и искренне так, что и во сне не приснится, но еще и довольно мучительным манером интимно. Если при должном везении это сойдет мне с рук, по воздействию своему оно сравнимо будет с принудительной экскурсией по машинному отделению, а я, экскурсовод, буду показывать дорогу в старомодном закрытом купальнике от «Янцена».[145]
Переходим к худшему: предложить вам я собираюсь вообще — то не вполне рассказ, а нечто вроде домашнего кино в прозе, и те, кто уже видел отснятый материал, настоятельно мне рекомендовали не лелеять изощренных планов касаемо его проката. Группа несогласных (а выдать сие — и привилегия моя, и головная боль) состоит из трех исполнителей главных ролей — двух женщин и одного мужчины. Ведущую актрису рассмотрим первой — она, пожалуй, предпочла бы краткое описание «апатичная и изощренная особа». Ей представляется, что все бы ничего, если б я сделал что-нибудь с пятнадцати-двадцатиминутной сценой, в которой она несколько раз сморкается, — просто отчикал бы эту сцену, насколько я понимаю. Актриса утверждает, что наблюдать, как кто-то все время сморкается, отвратительно. Вторая дама актерского ансамбля, лошеная сумеречная субретка, возражает, что я, так сказать, заснял ее в старом халате. Ни одна барышня (как, намекнули они мне, желательно их именовать) слишком уж визгливо не протестует против моих эксплуатационных поползновений. Вообще-то — по ужасно простой причине. Хоть мне и приходится несколько за нее краснеть. Им по опыту известно, что я ударяюсь в слезы при первом же резком слове или возражении. Однако с самым красноречивым призывом отменить постановку обратился ко мне исполнитель главной роли. Ему кажется, что сюжет вращается вокруг мистицизма, иначе — религиозной мистификации; как бы то ни было, он ясно дает понять, что здесь слишком нагляден некий трансцендентный элемент, который, по его мнению и к вящему его беспокойству, способен будет лишь ускорить, придвинуть день и час моего профессионального краха. По моему поводу уже качают головами, и любое непосредственно профессиональное употребление с моей стороны слова «господи» иначе как в виде знакомого и полезного американского междометия воспринято будет — точнее, упрочится — как наихудшая разновидность похвальбы знакомствами и верный знак того, что я иду прямиком псу под хвост. Что, разумеется, способно вынудить любого нормального малодушного человека, а особенно — человека пишущего, — задуматься. И вынуждает. Но лишь задуматься. Ибо контрдоводы, сколь красноречивы бы ни были, хороши лишь постольку, поскольку применимы. Факт тот, что время от времени я снимаю домашнее кино в прозе с пятнадцати лет. Где-то в «Великом Гэтсби» (который в двенадцать был для меня «Томом Сойером») молодой рассказчик замечает, что все подозревают в себе наличие по меньшей мере одной из главнейших добродетелей, и далее говорит, что своей полагает, видит бог, честность.[146] Моя же, сдается мне, — в том, что я умею отличить мистическую историю от любовной. Я утверждаю, что нынешнее мое подношенье — вовсе не мистическая история, не религиозно дурманящая история вообще. Я говорю, что это составная, иначе — множественная любовная история, чистая и сложная.
Сюжетная линия, чтоб уж закончить, по большей части — результат довольно нечестивых общих усилий. Почти все нижеследующие факты (следующие ниже медленно, спокойно) поначалу преподносились мне отвратительно разрозненными порциями и по ходу отчасти до жути приватных — для меня — сессий тремя героями-исполнителями лично. Ни один из трех, вполне можно добавить, вовсе не проявил заметно грандиозного таланта к выбору деталей либо сжатому изложению происшедшего. Недостаток, опасаюсь я, который перенесется и на эту окончательную — иначе съемочную — версию. Не могу его извинить, к прискорбию своему, однако попробую объяснить и на сем настаиваю. Все мы вчетвером — кровные родственники и говорим на некоем эзотерическом семейном языке, изъясняемся чем-то вроде семантической геометрии, где кратчайшее расстояние между двумя точками — примерно полная окружность.
Одна последняя справка. Наша фамилия — Гласс. Еще чуть — чуть — и вы увидите самого младшего Гласса мужеского пола за чтением необычайно длинного письма (кое воспроизведено здесь будет полностью, это я могу вам уверенно обещать), присланного ему старейшим из живущих его братьев, Дружком Глассом. Стиль письма, говорят мне, несет отнюдь не просто мимолетное сходство со стилем, иначе — письменной манерностью — вашего рассказчика, и широкий читатель вне всякого сомнения прыгнет к опрометчивому заключению, что мы с автором письма — одно лицо. Прыгнет-прыгнет — я боюсь, не прыгнуть тут не выйдет. Мы же отныне и впредь оставим этого Дружка Гласса в третьем лице. По крайней мере, я не вижу веской причины его отсюда изъять.
В половине одиннадцатого утра, в ноябрьский понедельник 1955 года Зуи Гласс, юноша двадцати пяти лет, восседал в очень полной ванне, читая письмо, которому исполнилось четыре года. На вид оно было едва ли не бесконечным — его напечатали на нескольких страницах желтой бумаги без всяких шапок, — и юноша с некоторым трудом удерживал его, подпирая двумя сухими островками коленей. Справа на краю встроенной в бортик эмалевой мыльницы в равновесии покоилась вроде бы подмокшая сигарета — причем тлела она, очевидно, неплохо, ибо время от времени Зуи снимал ее и делал затяжку-другую, не вполне отрывая взгляда от письма. Пепел неизменно падал в воду — либо непосредственно, либо скользил по странице. Юноша, казалось, не сознавал эдакой безалаберности вокруг. А сознавал он — хоть и едва — то, что жар воды, похоже, начинает его самого иссушать. Чем дольше он сидел за чтением — иначе перечитыванием, — тем чаще и менее рассеянно промакивал запястьем лоб и верхнюю губу.
В Зуи — будьте уверены с самого начала — мы имеем дело со сложностью, с наложением, с расщеплением, и сюда следует вставить по меньшей мере два абзаца как бы из личного дела. Для начала, это юноша мелкий и крайне хрупкий телом. Сзади — в особенности там, где виднеются позвонки, — он мог бы запросто сойти за какое-нибудь обездоленное чадо метрополии, коих каждое лето отправляют в обеспеченные пожертвованиями лагеря на откорм и загар. Вблизи анфас либо в профиль он исключительно симпатичен — даже эффектен. Его старшая сестра (коя скромно предпочитает обозначаться здесь «домохозяйкой из Такахо») просила меня описать его так: похож на «голубоглазого еврейско-ирландского следопыта из могикан, который умер у тебя на руках за рулеткой в Монте-Карло». На более общий и уж точно не такой захолустный взгляд, лицо его едва спаслось от излишней красоты, не сказать — шика, поскольку одно ухо у него торчит немного больше другого. Сам я придерживаюсь мнения, весьма отличного как от первого, так и от второго. Я утверждаю, что лицо Зуи близко к целиком и полностью прекрасному. Как таковое, оно, разумеется, уязвимо для того же разнообразия многоречиво бесстрашных и, как правило, обманчивых оценок, что и любое законное произведение искусства. Сдается мне, тут можно лишь сказать, что любая из сотни каждодневных угроз — автокатастрофа, насморк, ложь перед завтраком — сумела бы обезобразить или затрубить его изобильную привлекательность за один день или в одну секунду. Но то, что оставалось неуничтожимо и, как уже столь беспрекословно было внушено, служило своеобразной радостью навеки[147] — подлинный esprit,[148] наложившийся на всю его физиономию, — особенно видно по глазам, где дух этот часто останавливает взгляд, подобно маске Арлекина, а временами — и еще более озадачивая.
