— У тебя еще есть время, — ответил Николсон, даже не глянув на часы. Только потом отогнул манжету. — Всего десять минут одиннадцатого, — сказал он.
— Спасибо, — ответил Тедди и откинулся на спинку. — Мы можем наслаждаться беседой еще минут десять.
Николсон уронил одну ногу за край шезлонга, наклонился и наступил на свой окурок.
— Насколько я понимаю, — сказал он, откидываясь снова, — ты довольно твердо придерживаешься ведической теории перевоплощения.
— Это не теория, это, считайте, часть…
— Хорошо, — быстро сказал Николсон. Улыбнулся, быстро выставил ладони в некоем ироническом благословении. — Этого мы оспаривать пока не станем. Дай мне закончить. — Он снова, не сгибая, скрестил тяжелые ноги. — Насколько мне известно, ты через медитацию получил определенные сведения, и они убедили тебя, что в последнем своем перевоплощении ты был индийским святым, но так или иначе лишился Милости…
— Я не был святым, — сказал Тедди. — Я просто очень хорошо развивался духовно.
— Ну, как угодно, — сказал Николсон. — Но суть в том, что ты чувствуешь, будто в своем последнем перевоплощении так или иначе лишился Милости перед окончательным Просветлением. Правильно, или я…
— Правильно, — ответил Тедди. — Я познакомился с дамой и как бы перестал медитировать. — Он снял руки с подлокотников и засунул ладони себе под ляжки, словно согревая. — Мне бы все равно пришлось взять другое тело и снова вернуться на землю — то есть, я не был так уж духовно развит, чтобы, если б не встретил ту даму, умереть, а затем попасть сразу к Брахме и никогда уже больше не возвращаться. Но если б я не встретил эту даму, мне бы не пришлось перевоплощаться в американском теле. В смысле, в Америке очень трудно медитировать и вести духовную жизнь. Если попробуешь, тебя сочтут уродом. Мой отец отчасти полагает, что я чучело. А мать — в общем, она убеждена, что мне вредно все время думать о Боге. Она считает, это неполезно для здоровья.
Николсон смотрел на него, изучал.
— Насколько я понимаю, на той последней пленке ты говорил, что первое мистическое переживание случилось с тобой, когда тебе было шесть. Правильно?
— Мне было шесть, когда я впервые понял, что всё — это Бог, у меня аж волосы на голове зашевелились, — ответил Тедди.
— По-моему, это было в воскресенье. Моя сестра тогда была совсем малявкой, она пила молоко, и я ни с того ни с сего вдруг увидел, что она — Бог, и молоко — Бог. В смысле, она просто вливала Бога в Бога, если вы меня понимаете.
Николсон не ответил.
— Но из ограниченных измерений я умел выбираться сравнительно часто уже лет с четырех, — чуть подумав, добавил Тедди. — Не длительно или как-то, но сравнительно часто.
Николсон кивнул.
— Правда? — спросил он. — Мог?
— Да, — ответил Тедди. — Это было на пленке… Или, может, на той, которую я записывал в апреле. Не уверен.
Николсон снова вытащил сигареты, но глаз с Тедди теперь не сводил.
— И как же выбираются из ограниченных измерений? — спросил он и коротко хохотнул. — То есть, если начать с самого примитива, к примеру, деревяшка — это деревяшка. С длиной, шириной…
— Без ничего такого. Тут вы неправы, — сказал Тедди. — Все только думают, будто вещи где-то прекращаются. А они нет. Это я и пытался сказать профессору Питу. — Он поерзал в шезлонге, вытащил страх божий, а не носовой платок — серое, скомканное нечто, — и высморкался. — Причина, по которой все вроде как где-то прекращается, — в том, что люди не знают иного способа на все смотреть, — сказал он. — Но это не значит, что вещи прекращаются и впрямь. — Он убрал платок и посмотрел на Николсона. — Вы не поднимете на секундочку руку? — спросил он.
— Это еще для чего?
— Поднимите и все. Чуть-чуть.
Николсон оторвал руку от подлокотника на дюйм-другой.
— Эту руку? — спросил он.
Тедди кивнул.
— Как это называется? — спросил он.
— В каком смысле? Это моя рука. Это рука.
— Откуда вы знаете, что это рука? — спросил Тедди. — Вы знаете, что нечто называется рукой, но откуда вы знаете, что это она? У вас есть доказательства, что это рука?
Николсон вытащил из пачки сигарету и прикурил.
— Честно говоря, мне кажется, это отдает софистикой наихудшего пошиба, — сказал он, выдохнув дым. — Это рука, елки — палки, потому что это рука. Во-первых, у нее должно быть имя, чтобы она отличалась от других предметов. В смысле, ты же не можешь просто…
— Вы только следуете логике, — бесстрастно сказал Тедди.
— Я делаю что? — переспросил Николсон немного чересчур учтиво.
— Логике следуете. Даете мне обычный разумный ответ, — сказал Тедди. — Я попытался вам помочь. Вы спросили, как я выбираюсь из ограниченных измерений, когда мне хочется. А логика здесь совершенно точно ни при чем. От нее первой нужно избавляться.
Николсон пальцами снял с языка табачную крупинку.
— Адама знаете? — спросил Тедди.
— Кого?
— Адама. Из Библии.
Николсон сухо улыбнулся.
— Лично — нет, — ответил он.
Тедди чуть подумал.
— Не сердитесь на меня, — сказал он. — Вы спросили, и я…
— Да не сержусь я на тебя, господи ты боже мой.
— Ладно, — сказал Тедди. Он сидел, откинувшись на спинку шезлонга, а голова его была повернута к Николсону. — Знаете, вот в Библии написано про яблоко, которое Адам съел в Райском саду? — спросил он. — Знаете, что было в яблоке? Логика. Логика и все рассудочное. Больше ничего не было. Поэтому — я вот к чему клоню — вам нужно все это выблевать, если хотите увидеть все таким, каково оно есть. А когда выблюете, у вас больше не будет хлопот с деревяшками и всем прочим. Вы не будете тогда видеть, как все постоянно прекращается. И будете знать, что есть на самом деле ваша рука, если вам интересно. Понимаете? Вы следите за мыслью?
— Слежу, — довольно кратко ответил Николсон.
— Беда в том, — сказал Тедди, — что большинство не хочет видеть все таким, каково оно есть. Они ведь не желают просто бросить рождаться и умирать. Им только и хочется все время новых тел — а вовсе не остановиться и остаться с Богом, где по-настоящему хорошо. — Он чуть подумал. — Такую компанию яблоневых плодожорок еще поискать, — сказал он. И покачал головой.
В этот миг перед Тедди и Николсоном остановился стюард в белой куртке, обходивший всю палубу, и спросил, не желают ли они утреннего бульона. Николсон вообще не отреагировал. Тедди сказал:
— Нет, спасибо, — и стюард двинулся дальше.
— Не хочешь говорить — не говори, — с подчеркнутой резкостью сказал Николсон. Он стряхнул с сигареты пепел. — Но правда это или нет, что ты сообщил всей бригаде «Лейдеккера» — Уолтону, Питу, Ларсену, Сэмюэлсу, всем, — когда, где и как они в конечном итоге умрут? Правда или нет? Если не хочется об этом говорить, тогда и не надо, но слухи по Бостону…
— Нет, не правда, — с нажимом произнес Тедди. — Я сообщил им места и время, когда им лучше быть очень, очень осторожными. И сказал, чем бы им неплохо заняться… Но ничего такого я им не говорил. Я не сказал, что это неизбежно, — в этом вот смысле. — Он опять вынул платок и высморкался. Николсон ждал, наблюдая. — И профессору Питу я ничего подобного не говорил. Во-первых, он там один не валял дурака и не задавал мне всяких вопросов. В смысле, я профессору Питу сказал только, что ему не стоит преподавать с января, вот и все. — Тедди помолчал, откинувшись на спинку шезлонга. — А остальные профессора — они практически вынудили меня все это им наговорить. Когда с опросом уже закончили, пленку записали, уже довольно поздно было, а они всё сидели, курили, их на игривость потянуло.
— Но ты не говорил Уолтону или Ларсену, к примеру, когда, где или как в конечном итоге их постигнет кончина? — упорствовал Николсон.
— Нет. Так я не говорил, — твердо сказал Тедди. — Я им не хотел говорить ничего такого, а они все время об этом твердили. Как бы начал профессор Уолтон. Сказал, что ему бы так хотелось узнать, когда он умрет, потому что он бы тогда знал, какую работу делать, а какую нет, и как лучше всего время тратить, и все такое. А потом они все стали… Вот я им немного и рассказал.
Николсон ничего не ответил.
— Но я им не говорил, когда они на самом деле умрут. Этот слух очень ложный, — сказал Тедди. — Мог бы, но я же знал, что в душе им этого знать не хочется. В смысле, я знал, что хоть они все и преподают религию, философию и прочее, им все равно довольно-таки страшно умирать. — Тедди посидел — или полежал — минутку, ничего не говоря. — Так глупо, — сказал он. — Когда умираешь, ты же только, елки-палки, вылетаешь из тела, вот и все. Батюшки, да все это делали тысячи раз. Если никто не помнит, это же не значит, что они этого не делали. Так глупо.
