Ну а второе определение отчасти связано с самим названием сайта: “Полутона”. И чтобы не повторять уже много раз сказанного, я просто воспользуюсь цитатой из Ортеги-и-Гасета о природе искусства, которая исключает использование в качестве главных средств воздействия в литературе внеэстетических приемов — открытого гражданского пафоса, публицистической остроты, эмоционального надрыва реальных жизненных ситуаций и проч. Литература — не художественное комментирование реальной жизни, не прямой инструмент для ее обустройства, это инструмент более глубинного воздействия, помогающий созданию образа мира, образа бытия. И потому — “радоваться или сострадать человеческим судьбам, о которых повествует нам произведение искусства, есть нечто очень отличное от подлинно художественного наслаждения. Более того, в произведении искусства эта озабоченность собственно человеческим принципиально несовместима со строго эстетическим удовольствием”; “Искусство не может основываться на психическом заражении — это инстинктивный бессознательный феномен, а искусство должно быть абсолютной проясненностью, полуднем разумения. Смех и слезы эстетически суть обман, надувательство. Выражение прекрасного не должно переходить границы улыбки или грусти. А еще лучше — не доходить до этих границ” (Ортега-и-Гасет, “Дегуманизация искусства”). Подлинное искусство, продолжим мысль философа, должно быть внешне успокоенным, чтобы внутреннее его содержание не заглушалось грохотом механически перенесенной в него реальности. Искусство предполагает сосредоточенность и потому избегает слишком яркого, кричащего цвета — оно ориентировано на полутона. Слово “полутона” в этом контексте можно употребить и как эстетическую характеристику одноименного сайта.
.
Послесловие от составителя (прощальное):
WWW-обозрения я пишу семь лет, с 2000 года, и писал я их спокойно и уверенно только в первые года два-три. А потом почувствовал нечто странное. Как будто объект, который мне следовало методично описывать, начал расплываться, а потом — просто таять. В 2000-м литературный Интернет, или даже шире — net-культура, net-пространство, — несмотря на свою почти безбрежность, еще было пространством (явлением) теоретически обозримым. У явления, которое я взялся описывать, была своя специфика, были границы, и не важно, что до них я никогда не доходил. Это ситуация нормальная для любого обозревателя — кинокритик, скажем, сознает, что никогда не сможет просмотреть все снятые фильмы, и тем не менее чувствует право писать свои обзоры, право это дается неизменностью специфики обозреваемого им пространства. Но подобная аналогия быстро начала терять смысл. Сетевое пространство, вначале казавшееся нам чем-то вроде расширенного электронного аналога СМИ, гигантской библиотекой, меняло свою природу на глазах — Интернет осваивал все новые функции, вторгался во все новые и новые сферы жизни. И в конце концов как объект Интернет растворился. Точнее, объект стал просто средой. И разговор об Интернете как явлении сохранил актуальность исключительно как разговор о глобальных проблемах современных коммуникаций, о технологии функционирования складывающейся на наших глазах цивилизации (что очень хорошо почувствовал и о чем стал писать мой коллега и мой “сменщик” по веб-обзорам в “Новом мире” Владимир Губайловский). Соответственно писание веб-обзоров, скроенных по колодке литературно-критического обозрения, начало терять смысл. Этой темы я уже касался, описывая процесс превращения литературного Интернета из самостоятельного явления нашей культуры в инфраструктуру при этой культуре (“Новый мир”, 2004, № 2) <http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2004/2/s19.html>.
Значит, надо завершать деятельность веб-обозревателя. По крайней мере в том ее виде, в каком когда-то начинал. Иными словами, вот это “WWW-обозрение Сергея Костырко” — последнее.
Роман "В круге первом" и "шпионский" сюжет
Роман “В круге первом”
и “шпионский” сюжет
Интереснейшая статья Аллы Латыниной о романе А. И. Солженицына “В круге первом” (“Новый мир”, 2006, № 6) рассматривает ряд различий между двумя опубликованными редакциями этого произведения и останавливается на одном конкретном несоответствии между фактами советской истории и миром, изображенным в окончательной редакции романа. Речь идет о хронологии “шпионского” сюжета, основанного, как утверждает автор (и как подтверждает это в своих воспоминаниях Лев Копелев), на реальном происшествии. В первой главе “Круга-96” дипломат Иннокентий Володин делает попытку сообщить американскому военному атташе, что советский агент Георгий Коваль направляется в Нью-Йорк для встречи с кем-то, кто намерен передать Ковалю информацию об американской атомной бомбе. Действие в романе происходит в конце декабря 1949 года, что, по мнению А. Н. Латыниной, слишком явно противоречит тому обстоятельству, что Советский Союз провел первый испытательный взрыв атомной бомбы на четыре месяца раньше, в конце августа 1949 года. А следовательно, по мнению критика, никакого “атомного секрета” к концу того года уже не существовало и акция Коваля теряет всякий смысл.
На самом же деле тут все не так просто. Если обратиться к тексту первой главы романа, где приведены отчаянные слова Володина, весьма близкие по смыслу к тому, что воспроизводит в своих воспоминаниях Лев Копелев, то мы видим, что предполагаемая шпионская операция вовсе не обязательно была направлена на добывание некоего заветного секрета, необходимого для создания ядерной бомбы.
Цитирую:
“— На днях советский агент Коваль получит важные технологические детали производства атомной бомбы в радиомагазине…” (здесь и ниже курсив мой. — А. К. ).
А у Копелева это звучит так:
“— Советский разведчик Коваль <…> должен встретиться в каком-то радиомагазине с американским профессором, который даст ему новые данные об атомной бомбе...”
Если допустить, что приведенные выше цитаты отражают реальное намерение некоего реального дипломата сорвать шпионскую операцию, а не являются “учебной тревогой”, состряпанной гэбистами (А. Латынина не исключает такой возможности), то надо признать, что точный смысл отмеченных курсивом словосочетаний не был оценен в должной мере ни критиком, ни, вероятно, автором романа. Дело в том, что после создания действующей модели атомной бомбы ядерщики еще годами разрабатывали всевозможные технические детали, связанные, к примеру, с вопросом физической величины и массы этого устройства. Первые бомбы были многотонными монстрами, и только со временем физики научились изготавливать ядерные заряды, пригодные для артиллерийских снарядов и торпед. Так что реальный Коваль, о подлинном существовании которого мы, кстати, впервые узнаем из статьи Латыниной, вполне мог охотиться за информацией такого рода после испытания первой советской бомбы. Таким образом, если говорить о реально-историческом аспекте повествования, то здесь нет повода для принципиальных возражений. (Таинственные передвижения Коваля, отмеченные А. Латыниной, слишком неясны, чтобы принимать их во внимание.)
Эти же соображения приложимы и к другому замечанию А. Латыниной. Критику кажется неправдоподобным, чтобы советский дипломат, а тем более дипломат, который в ближайшее время должен отправиться работать в ООН, не знал об успешном испытании атомной бомбы в СССР. С таким мнением трудно не согласиться. Однако если принять во внимание изложенную выше гипотезу, что целью операции Коваля было лишь приобретение каких-то новых — пусть значительных — деталей, то знание о взрыве не вступает в логическое противоречие с желанием предотвратить шпионскую акцию.
В романе такая возможность не учтена. В 61-й главе (“Тверской дядюшка”), действие которой происходит поздним летом 1949-го, Володин говорит дяде Авениру, что он слышал, будто “на днях будет испытание первой бомбы”. Володин здесь, казалось бы, осведомлен о намечаемом взрыве, который имел место 29 августа. Но несколько позже, и с особой ясностью в конце главы 85 (“Князь Курбский”), выявляется мнение Володина, что своим телефонным звонком он пресек — или, во всяком случае, пытался пресечь — воровство секрета (“Ты не дал украсть бомбу…” — говорит он сам себе). Сама же бомба несомненно воспринимается им как нечто пока еще недоступное советским властям.
Несоответствие с историческими фактами здесь налицо, однако позволительно предположить, что образ Володина сложился в творческом сознании автора еще в годы его пребывания в марфинской шарашке, то есть в условиях резко ограниченной осведомленности. Во всяком случае, весьма маловероятно, чтобы населяющие шарашку зэки были в курсе испытательного взрыва атомной бомбы. В романе никаких признаков такого знания нет, как нет их и в воспоминаниях Копелева. Вполне характерно, например, что ни Глеб Нержин (очевидный alter ego автора), ни Лев Рубин в споре о советской шпионской операции (глава 47) не обнаруживают никакого знания о ядерном взрыве. По Нержину, советские власти, затеявшие эту шпионскую акцию, — “воры”, которые “крадут секрет атомной бомбы”. Напрашивается мысль, что в романе доминирует “зэковская картина мира” и что именно поэтому советскому дипломату Иннокентию Володину приписана степень знания “атомного вопроса”, равная той, которой располагали в это время насельники шарашки.
