— С началом перестройки прихожанами, как Вы только что отметили, стали люди из новых для церкви слоев общества. Был ли у этих людей один общий мотив обращения к вере, что подтолкнуло их вдруг прийти к Богу?
— Это был единый процесс, но ситуации были, конечно, разные. Если, скажем, люди из среды интеллигенции в 1990-е годы частично отошли от Церкви, то в те же 1990-е, а главным образом в 2000-е годы, верующими стало большое количество обычных людей, в том числе тех, кто не противопоставляет себя обществу. И так, по большому счету, и должно быть, я писал об этом в «Лоскутках»: религиозная жизнь человека должна быть естественной, должна быть частью его обычной жизни. В Бога сегодня верят люди из самых разных слоев общества: как простые, так и высокообразованные, как правители, так и не имеющие власти, как богатые, так и бедные. И это является правильным и логичным исходом религиозного возрождения России. Это возрождение перестает быть «ураганным» и сегодня движется не вширь, но вглубь. Люди, однажды ощутившие себя православными, постепенно начинают молиться, ходить в храм, исповедоваться, причащаться, читать церковные книги, газеты, журналы, смотреть православные телепередачи. Хотя число людей, постоянно участвующих в богослужении — так, как надо, с сердцем и с умом, — до сих пор невелико.
На мой взгляд, было не совсем правильно, когда раньше в церковь зачастую приходили люди, которые лишь хотели отделить себя тем самым от общества. Так, поколение ищущей молодежи начала — середины восьмидесятых активно приходило в храмы. Среди этих молодых людей было много «продвинутой» московской интеллигенции, но были и совершенно простые юноши и девушки — студенты, приехавшие из разных городов и весей, и даже старшеклассники. Интерес к вере был очень горячий, подчас окрашенный радикализмом — консервативным или либеральным. Многих привлекало то, что Церковь тогда была — наряду с некоторыми театрами, выставочными залами, философскими и литературными кружками — одним из мест, где собирались полудиссиденты, люди, принципиально не принимавшие советскую действительность. Кому-то, возможно, просто нравилось вращаться в, «нестандартном» по тем временам социуме. И не случайно, что, когда отделенность посредством Церкви от советской власти перестала для этих людей быть актуальной, они либо пошли дальше в своих религиозных исканиях или вернулись к атеизму.
— Правда ли, отец Всеволод, что в 15-летнем возрасте Вы отказались учить химию в советской школе?
— Правда. Но удовлетворительную оценку мне все-таки поставили, поскольку учителя не хотели портить отчетность в школе. Сознательно, начиная с 8-го класса школы, я минимизировал или полностью отказался от изучения тех предметов, которые мне точно не были бы нужны в будущем. Один из изъянов советской школьной системы заключался, на мой взгляд, как раз в том, что детей пичкали фактически университетским курсом наук, которые вряд ли когда-нибудь большинству из них могли пригодиться в жизни. Это было вызвано тем, что советская школа, по существу, готовила специалистов для «оборонки». А поскольку потребность в таких специалистах была гораздо меньше, чем общая масса выпускников школ, то многие дети на эти предметы просто зря потратили время.
— Вы — член Российского организационного комитета «Победа». Как относитесь к Иосифу Виссарионовичу?
— Для меня важны даже не те послабления в положении Церкви, которые он сделал... Очевидно, что Сталин был человек противоречивый. Я не думаю, что его можно считать абсолютным злом или абсолютным добром, как у нас сейчас это делают. Это был умный политик, человек, умевший прекрасно рассчитать свои политические действия. Он был образованным человеком, в том числе понимавшим общественное значение религии. За некоторые его действия как государственного деятеля Сталина можно уважать.
Сталин обрек на смерть многих из тех, кто угрожал существованию советского государства, но он повинен и в смерти большого количества невинных людей. Нет оснований считать, что он когда-либо каялся в этом. Нет оснований считать, что Сталин когда-либо вернулся к христианской вере. Легенды о том, что он был тайно верующим человеком, не находят никакого подтверждения. То есть речь идет о человеке, который вряд ли вошел в Царствие небесное.
— Именно при Сталине, однако, появился Кодекс строителя коммунизма, у которого так много общего с Евангелием...
— Из десяти заповедей Евангелия четыре, как вы знаете, имеют отношение к отношениям — извиняюсь за тавтологию — человека и Бога. Кодекс строителя коммунизма выбросил из них главное — эти отношения.
Москва, март 2010 г.
НИКИТА МИХАЛКОВ
Михалков Никита Сергеевич - российский и советский режиссер, председатель Союза кинематографистов России, народный артист РСФСР. Родился 21 октября 1945 г. в Москве. Лауреат премии «Оскар» за лучший иностранный фильм. Награжден орденами: «За заслуги перед Отечеством» II степени и «За заслуги перед Отечеством» III степени.
— Советский Союз, по мнению, вероятно, большинства людей, погиб из-за несоответствия личностей его последних правителей масштабам страны. Кто, по-Вашему, в российско-советской истории из наших правителей ощущал этот самый масштаб страны?
— Ну, во-первых, это некоторые наши государи. Конечно, Столыпин, Сталин ощущали.
— Кстати, о государях... После развала СССР, в 1990-е годы, появилась масса рецептов, как дальше выстраивать отечественную государственность. Вы, Никита Сергеевич, убежденный сторонник монархии в нашем государстве. Реалистично ли это?
— Я был бы полным идиотом, если бы долбил бы всем в уши: «Давайте восстановим монархию!» Я говорю о том, какой формы правления в России я в принципе сторонник и какая форма правления для России более естественна.
— Ваш главный постулат, на который опирается это Ваше убеждение: царь априори не может плохо править, ибо ему передавать страну собственному ребенку. Мол, не подставишь же собственное дитя. Но Николай II как раз сначала и пытался оставить бурлящую Россию на сына Алексея... Да и вообще родственно-династические отношения с точки зрения морали и ответственности, как показывает история, мягко говоря не идеальны.
— Если Вы хотите вдаваться в серьезный экскурс о монархических династиях — это один разговор. Другое — Николай II. Вы меня ставите в тяжелое положение, потому что Николай II причислен к лику святых, он — государь-мученик, и мне очень трудно говорить о нем объективно, с моей точки зрения, беспристрастно. Николай II был расстрелян...
— ...но прежде отрекся!
— О! Это самое главное! Это самое страшное, что им было совершено! Я думаю, что он не очень понимал исторические масштабы происходящего. Повторяю, я в трудном положении. Мне, как верующему, обсуждать, а тем более осуждать житие святых мучеников не очень к лицу. Николай II одна из самых трагичных фигур в русской истории. Но на ее примере дискредитировать идею монархии как явление, как институт невозможно!
Есть один очень простой внутренний тест на доверие к тем или иным историческим персонажам. Спросите себя: мы что, сейчас умнее всех, кто до нас жил на земле? Умнее Александра Невского?! Дмитрия Донского?! Пушкина?! Достоевского?! Толстого?!.. Нет! Но они, порой протестуя или выражая недовольство, никогда не покушались на незыблемость тех постулатов, по которым страна сама начала жить естественным путем тысячу лет назад, кровью, войнами... Почему я должен верить тому, кто мне вдруг скажет, что все раньше было плохо, и предложит взамен демократию или революционное собрание? Кстати, как ни парадоксально, Ленин в борьбе за власть и строительство нового был одним из самых реальных и безжалостно последовательных политиков. Либералы, Керенский... милейшие люди, думали больше о том, как бы им «рыбку съесть и в партию не вступить». Ленин же понимал, что это невозможно. Поэтому и ответил на белый террор красным. И будь здоров каким! Это чудовищно, но это и есть политическая воля, приводящая к результату. Важно, чья это воля и к какому результату она может привести.
— Кодекс строителя коммунизма не чужд духовным постулатам. Согласны?
— Да, это Евангелие, только без Бога. А как же может быть Евангелие без Бога?! Беззаветная любовь к вождю — это разве не религиозная любовь? А колхозы — это разве не соборность?..
— Что-то я не пойму, Никита Сергеевич... Так дали что-то все-таки взамен или не дали? Может, просто переформатировали веру?
— Не дали! Отобрали веру и заставили верить в другое! Но это «другое» — скоропортящийся продукт. Страна ведь до этого жила тысячу лет по своим законам. А потом только на страхе. Страх вынули, и все рухнуло!
— ...Ну уж какой там страх был в восьмидесятые-семидесятые...
— Был. И сейчас синдром этого страха существует. И когда его вынули, выяснилось, что больше держаться-то не на чем, почвы нет! Идея — скоропортящийся продукт! Если спокойно и с пониманием, не загоняя никого палкой в церковь, не кликушествуя, дать развиваться приобщению народа к религии — это и будет тем рецептом любви к своей стране, о котором вы спрашивали. Дети четырех-пяти лет сейчас по воскресеньям ходят с бабушками в храмы, ничего не понимая. В школе им будут объяснять, что и когда было, кто о чем говорил... Вот тогда, надеюсь, вырастет поколение, которое хота бы будет понимать основы тех нравственных принципов, по которым жила страна. Все же нравственные вопросы остались те же! Жизнь, смерть, страх, любовь к детям, уважение к родителям, алчность, зависть... Ничего же не изменилось!
