Он неспешно думал, не сделать ли бутерброд с сыром. Поразмыслив минуты две, решил отказаться от этого предприятия. Его плавно текущие мысли занимал звонок вдовы Сергея. «Может, ей так легче? Все время тараторить о деньгах? Так она защищается от того, во что боится поверить. Ну, выбрала такой щит. Какой первым попался, такой и схватила».
Александр вдруг понял: в своей тоске он забыл, что есть люди, которые были гораздо ближе к Сергею. Что сейчас чувствуют они? Те, у которых был весь он? А не только репетиции на сцене и в подвале. Не только мечты. Не только сложные и светлые чувства. Зря он отводил себе центральное положение в галактике горя, которая образовалась после гибели Преображенского. Центральные места в ней навечно заняты. Эта мысль подействовала умиротворяюще. Он открыл форточку. Вдохнул утренний воздух.
Весна начиналась исподволь. Она чувствовалась даже в холодном ветре. В нем уже появлялись теплые струи. Они победят – календарь не оставлял сомнений.
Начало марта. Время капитуляции зимы.
Александр вышел из подъезда. Хлопнула дверь, загудел ветер.
Предстояла панихида в театре. Гражданская. А потом в церкви. А потом в течение дней, недель и месяцев – прощание в мыслях, прощание в чувствах. И – невозможность прощания.
Он направил шаги к метро. Мимо прошла девочка лет тринадцати с каким-то странным, озлобленно-нежным выражением лица. Словно будущее ее решалось именно в этот момент: либо все рухнет в злобу, либо взойдет к нежности. Александр оглянулся: на рюкзаке девочки висел маленький брелок, медведь, который качался из стороны в сторону. Саша подумал: «Скоро весна, а потому я знаю, что победит в этом существе, украшенном медведем».
Почему-то и девочка, и мысль о наступающей весне заставили его замедлить шаг.
Он взглянул на небо: облака плыли по-весеннему быстро.
Он знал, что сейчас начнется в театре: «Коллеги станут лить слезы. Стенать. Скорбно восклицать. Вопрошать, куда он ушел. Ведь прощание будет на сцене. Разве актеры не воспользуются шансом проявить мастерство? Облить слезами полпартера? Какой артист сейчас не ждет своего выхода к микрофону, чтобы, замирая от скорби и внимания публики, воскликнуть: "Это не он умер! Это мы умерли! Ведь с ним ушло лучшее, что было в нас, в нашем театре!"»
Да, это будет парад скорби. Парад возвышенных чувств. Саша представил тщеславную возню вокруг смерти Преображенского. Он почувствовал, что совершенно не желает участвовать в театрализованном представлении «Гражданская панихида по великому актеру».
Конечно, он был несправедлив к коллегам. Вернее, не вполне справедлив. Но сейчас он испытывал инстинктивное отвращение ко всякого рода театру.
Саша замедлил шаги около скамейки. Посмотрел на это облупившееся, убогонькое сооружение, на котором все же можно было сидеть. И думать. И прощаться.
– Никуда я не пойду, – садясь, сказал он вороне, деловито проходящей мимо. – Никуда.
Ворона, заподозрив неладное, захлопала крыльями и улетела. Александр глубоко и скорбно вздохнул. И вновь отметил, что воздух неуклонно меняется на весенний.
Около скамейки – первая проталина. Саша окунул ботинок в воду. Влага окружила черный носок. Саша погрузил ботинок глубже. «Будет здорово, по-весеннему, ноги промочил». Но счастливого промокания не случилось. Ботинки были упорны в своем неприятии влаги.
Темные облака проплывали все так же быстро. Сквозь них проглядывало ярко-синее небо. Мысли плыли гораздо медленнее: «Любовь к женщине и мужчине. К живой и… к неживому… Как теперь эти чувства станут жить во мне? Не перенесу же я их в новые связи?»
Сзади что-то зашумело и еле слышно скрипнуло. Александр с испугом обернулся. Ворона вернулась. Шум был от ее крыльев, а скрип – от когтей, впивающихся в скамейку с каждым вороньим шажком. Неприветливая птица сидела на краю. Смотрела довольно злобно своими черными глазками. Глядя на ворону, Саша подумал: «Я чувствую, что эти любови останутся нерасторжимыми. И если уменьшится одна, начнет иссякать другая… Почему? Да бог знает. Но чувствую так».
Ворона пошагивала с видом весьма важного чиновника средней руки. «Вот если каркнет сейчас… Если каркнет… То мы уже сегодня вернемся домой вместе с Наташей. Или наоборот? Каркают же к беде? Значит, если не каркнет, то вернемся… – Он внимательнее посмотрел на цепкие коготки и какие-то черно-серые, словно полинявшие, крылья. – Дай Бог, чтоб мне попалась немая ворона… Или ворона, давшая обет молчания».
Как будто почувствовав, что над ней издеваются, ворона распахнула клюв. Сейчас она докажет, что она не немая. И никаких обетов не давала. Это пусть другой, тоже облаченный в черное, их дает. Клюв распахнулся шире, видимо, в преддверии грандиозного, опровергающего клевету, карканья. Саша замер. Клюв захлопнулся. Карканье отступило. Ворона улетела – уже безвозвратно.
Ногам стало холодно, то ли зима мстила Саше за призыв весны, то ли ботинки, приобретенные за «водоупорность», все-таки дали течь. Пришло sms от Наташи: «Ты где, я тебя жду». Он ответил: «Я не пойду туда. Пойду в церковь. Там встретимся».
Саша поднял голову. Облака плыли так же быстро. Пиликнуло sms: «Здесь так мрачно. Мне плохо».
Пока он думал, что ответить, пришло еще одно сообщение: «Все аплодируют. Жена кричит, чтоб перестали. Ударила Иосифа и Балабанова по рукам. Кошмар». Еще: «Приходи ко мне». И еще: «Уходить неловко. Давай сразу в церкви».
В полуоцепенении он просидел около часа. Наконец встал и направился к метро. Не замечал, как ехал, как делал пересадки, как поднимался по эскалатору.
И вот впереди – церковь Николы Мученика. Издалека он увидел, как вносят гроб с телом Преображенского. Вливающую– ся в церковь огромную толпу окружало молчание. В толпе Александр различил Наташу – как будто внезапно посмотрел в бинокль. Увидел заплаканные глаза, красивый серый платок. Ему показалось, что и она его заметила, но не решилась поприветствовать.
Он все еще стоял поодаль. Услышал громкие прерывистые рыдания – это была Елена, вдова Преображенского. К ней подошел Андреев и обнял. Рыдания стали тише. Она вошла в храм вместе с Сильвестром.
Последней к дверям церкви приблизилась Нинель Стравинская. Она остановилась. Задумалась. Помедлив, подняла худую руку, осенила себя крестным знамением и вошла в храм.
Вдруг Александру стало почти смешно от своей нерешительности, он даже улыбнулся. «Что изменится, что я там увижу, что там такого будет, чего не было», – пробормотал он бессмысленные слова, которые почему-то его успокоили.
И он вошел в церковь. Кивнул господину Ганелю. На приветствие ему ответил и карлик, и стоящий рядом с ним Иосиф. Александр, не чувствуя ног, подошел к гробу. Ему даже показалось, что он не шел, а как будто кто-то поднес его к Преображенскому. Саша посмотрел. «Это же не он!» Да, вьющиеся волосы, благородный профиль, но, глядя на Сергея, Александр ничего не почувствовал. Он не смог найти сходства между тем, кого знал и любил, и тем, кто сейчас лежал перед ним. В голове пронеслось: «Смерти нет, это всем известно, повторять это стало пресно».
Он отошел на несколько шагов. Посчитал – их было пять. «А давай-ка еще на три», – подумал Саша и отступил еще на три шага. Серый платок. Голубые – сейчас голубые – глаза. Они рядом. Саша наклонил голову и, глядя в синеву, шепнул:
– Как же мы с ним попрощаемся, если это не он?
Наташа погладила его по руке.
Ипполит Карлович расположился со всеми удобствами. Включил трансляцию. Стал рыскать камерой по толпе. Увидел всех актеров. Увидел Сильвестра. Увеличил его лицо. Усы, как и прежде, были высокомерны и великолепны.
– Таракан. Таракан. Тараканище, – молвил он с ненавистью, сквозь которую пробивалась-таки непобедимая симпатия.
Увидел Наташу с Александром.
– Две Джульетты. И все у них. Прекрасно. А отец Никодим. Меня винил. За мою эстетику. Да я их еще крепче. Сцементировал. Невооруженным глазом видно. А уж вооруженным!
Камера скользила по лицам господина Ганеля, Иосифа, Елены Преображенской. Он увеличил ее лицо. Рука потянулась к бокалу с коньяком. Сигара была зажжена. Лимон так и остался неразрезанным.
И началось отпевание.
– Со святыми упокой, Христе, душу раба твоего, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная.
Наташа взяла за руку Александра. Он не шевельнулся. Господин Ганель, который не любил церковных обрядов, иногда посматривал на Александра с Наташей. От взгляда на них он чувствовал бóльшую радость, чем от уверений хора, что предстоит «жизнь бесконечная». Ганеля раздражало, что служба идет на плохо понятном языке. «Хотя, – думал он, – может, в этом особая гармония: мертвого провожают на мертвом языке?»
– Како предахомся тлению? Како сопрягохомся смерти?
Ипполит Карлович потребил за это время рекордное для себя количество коньяка. От семисот граммов оставалось не больше ста. Он умилялся и пил, пил и умилялся. «Недоолигарха», как всегда, пронимало церковное пение. Уже наступил момент, когда он начал мечтать, что раздаст по рублю свое состояние. Как оглянется в последний раз на особняк свой, поклонится ему в благодарность за прожитые там годы и с легким сердцем пойдет навстречу солнцу. Навстречу смыслу. Но волнение не оставляло его. Он чувствовал, что это отпевание сулит ему мало хорошего. И пытаясь отвлечь себя от мирского, шептал: «Како предахомся тлению? Како сопрягохомся смерти?» Он поставил бутылку на стол и спросил ее (ибо пришло уже время для разговора с изделием стеклянным):
