Отто не требовалось ни приказов, ни просьб, чтобы потакать ее маленьким капризам.
Песня закончилась, и Синьора, запыхавшись, со смехом повалилась на кровать. Отто опустился рядом, но прикасаться к ней не стал. Он и так зашел слишком далеко. Близость пьянила. Он чувствовал аромат ее духов — резкий, запоминающийся, удивительно подходящий человеку ее характера. Этот запах будоражил, дурманил сознание.
Он. Не должен. Любить ее.
Синьора распустила волосы, и светлые локоны водопадом заструились по ее плечам.
— Я буду скучать по всему этому, Отто. Мне кажется, ты единственный человек, с которым я могу быть честной.
Она прикоснулась к его плечу, и Отто ощутил, как руки покрываются мурашками.
— Помнишь, я говорила, что брошу тебя за решетку, если ты мне соврешь?
Он кивнул.
— Скажи мне честно, Отто… Ты бываешь так холоден со мной, потому что порой все же видишь во мне чудовище?
Он вздрогнул, повернулся к ней, испуганно взял ее ладони в свои. Она смотрела широко распахнутыми глазами, так, как не смотрела ни разу — всем сердцем желая услышать ответ и одновременно страшась его.
— Нет. Нет, никогда.
— Тогда… Почему?
Он до боли закусил губу. Он не должен ничего говорить. Он не должен любить ее. Не должен.
Ощутив дрожь в его руках, Синьора мягко сжала его ладони.
— Скажи мне правду, Отто. Прошу тебя. Ты ведь всегда был со мной честен.
— Я… Я не могу, Синьора.
— Почему?
Он вырвался из ее хватки и отошел к окну.
— Потому что я лучше отправлюсь за решетку, чем причиню тебе боль. Я не хочу обременять тебя, и…
Она мягко соскользнула с кровати и, подойдя сзади, вдруг обхватила его руками. Ощутив ее тепло, Отто вздохнул. Сердце стучало в висках, как бешеное. Синьора вжалась лбом в его спину, и через тонкую ткань рубашки он ощущал ее разгоряченное дыхание.
— Синьора…
— Розалина, — сказала она тихо. — Мое настоящее имя — Розалина.
Он повернулся к ней. Ласково убрал от лица выбившуюся прядь. Он хотел прикоснуться к ее теплой щеке, но боялся — все еще боялся, даже теперь, когда они стояли так тесно друг к другу.
Ее рука обвила его за шею, и Синьора — нет, Розалина — коснулась его губ своими. Ее запах обволок его, одурманил, и он, будучи не в силах больше поддаваться искушению, ответил на этот поцелуй, зарылся рукой в ее длинные светлые волосы. Розалина лучилась теплом, приятным, всепоглощающим, и Отто сам не заметил, как растворяется в этом тепле, как с разбега бросается с головой во все то, от чего он так долго бежал.
Не выпуская ее из объятий, он погасил свет, и лишь лунный свет струился через окно, и в его серебристом сиянии танцевали последние снежинки уходящей зимы.
Повернув голову, Отто взглянул на Розалину. Она лежала, впившись взором в потолок, и светлые волосы разметались по подушке. В ее глазах стояли слезы, и Отто не знал, что об этом думать.
Он протянул руку, но не решился прикоснуться, и она, заметив этот жест, обратила к нему опечаленное лицо.
— Прости, — сказал он. — Всего этого не должно было случиться.
Она сжала его ладонь.
— Нет, это ты меня прости. Я просто… Ты напомнил мне одного человека. Того, кого я любила много лет назад, и я… Теперь я чувствую себя виноватой.
Он переплел ее пальцы со своими.
— Расскажешь?
Она кивнула и, стерев с лица слезы, села, спустила ноги с кровати. Отто прикоснулся к ее неестественно прямой спине, и она немного расслабилась, точно почувствовала, что не одна.
В ту ночь — последнюю ночь — Розалина наконец все рассказала. О том, как когда-то она была обычной девушкой из Мондштадта, как полюбила и как во время страшной катастрофы лишилась возлюбленного, как прибегла к силе жидкого огня и долгие годы истребляла монстров, медленно выжигая собственную душу, пока в конце концов ее не спас Педролино.
И теперь, когда она впервые за столько лет позволила себе раствориться в любви, она этого стыдилась.
— Розалина, — позвал Отто.
Она обратила к нему заплаканное лицо, и он, сев, привлек ее к себе. Она не сопротивлялась. Впервые за эти годы невидимая стена, разделявшая их, наконец исчезла. Не осталось больше тайн. Не осталось ничего, кроме той ночи, которую они разделили на двоих.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Ты не должна чувствовать себя виноватой, — сказал он. — Неважно, что ты сделала. Неважно, что ты оставила в прошлом… Ты заслуживаешь любви. Я люблю тебя. И буду любить, что бы ни случилось.
Она вжалась в его плечо, где до сих пор темнел оставленный разбойниками шрам — словно давний отголосок их с Розалиной первой встречи.
— Спасибо, Отто. Спасибо.
А на следующее утро она исчезла из его жизни, оставив на столе механическую бабочку — ту самую, что она забрала в ночь, когда они встретились. Все эти годы Розалина хранила ее у себя и по какой-то причине именно перед отъездом в Инадзуму решила вернуть.
Инадзума была закрытой страной, и Отто надолго остался без связи с Розалиной. Она не писала ему, а он не писал ей — письмам было не по силам преодолеть созданную сегуном бурю. Изредка другие Фатуи приносили обрывочные известия, но Синьора действовала скрытно, и даже посланные в Инадзуму агенты не были осведомлены о ее планах.
Отто терпеливо ждал.
Месяц. Другой. Третий. Теперь, когда их связала общая тайна, дни без Розалины тянулись бесконечно. Изредка Отто запускал музыкальную коробку, которую успел усовершенствовать, и садился на кровать, подолгу не выпуская из рук механическую бабочку.
А потом все изменилось.
Выйдя однажды утром из своей комнаты, Отто сразу почувствовал, что атмосфера во дворце переменилась. Слуги суетились. Никто не знал, что происходит, но все чувствовали повисшую в воздухе тревогу. До Отто доносились обрывки чужих разговоров: «Королевская дуэль… Путешественница? Ничего удивительного… Мусо но хитотати…»
Смысл ускользал, и Отто, охваченный дурным предчувствием, спустился на первый этаж, где рассчитывал перехватить кого-нибудь из Предвестников.
На лестнице он встретил Аню. Она уже два года не работала в приемной, став личной служанкой Синьоры. В ее отсутствие она помогала другим Предвестникам и выполняла мелкие поручения Фатуи, но даже эта постоянная суета и беготня по этажам устраивали ее больше, чем тягостные будни в приемной.
Теперь она стояла у окна и плакала.
— Аня? Что стряслось?
Она повернулась к нему и, судорожно всхлипнув, вдруг бросилась ему на шею, заключила в крепкие объятия.
— Отто… Госпожа Синьора… — только и смогла прошептать она.
Аня так и не закончила мысль, но это и не потребовалось. Страшное осознание пригвоздило Отто к месту. Ноги перестали держать его, и он опустился на ступеньку, с трудом ловя ртом воздух. Аня опустилась рядом.
— Я знаю, вы были друзьями… Мне так жаль…
Отто сорвался с места и бросился прочь, не обращая внимание на встревоженные оклики Ани. Вихрем ворвался в свою комнату, своротил со стола книжки, опрокинул лампу, пнул кровать. С крепко стиснутого кулака сорвался пламенный шар. Ударившись об музыкальную коробку, он мгновенно превратил искусное изобретение в груду расплавленного металла. Ничего из этого не помогло Отто прогнать тот комок ужаса, который образовался вместо сердца.
Не сдерживая ярости, он схватил со стола механическую бабочку и думал было разломить ее пополам, но не смог себя заставить.
Пламя гнева превратилось в тлеющие угольки горечи. Издав болезненный стон, Отто опустился на колени, прижал бабочку к груди, крепко зажмурился, надеясь, что сегодняшнее утро окажется просто затянувшимся ночным кошмаром.
Нет. Оно было реально.
Все, что случилось после смерти Розалины, к сожалению, было реально.
Отто бездумно бродил между полок, заставленных сложными научными трактатами. Дотторе редко пускал гостей в личную библиотеку, но ради Отто изредка делал исключение. «Считай это моим признанием твоего светлого ума. Но учти, это последний раз».
Последние разы случались снова и снова. Кажется, даже сам Дотторе потерял им счет.
