Подобное отношение Гитлера к женщинам изменилось лишь после войны — и поначалу это диктовалось вовсе не романтическими мотивами.
В то время даже среди его соратников возникали обоснованные недоумения в отношении финансовых источников Гитлера. Вот, например, как об этом писалось: «На вопросы со стороны отдельных членов, на что же он, собственно, живет и кем он раньше работал, он всякий раз реагировал гневно и возбужденно… Так что его совесть не может быть чиста, тем более что его выходящие за все рамки связи с женщинами, перед которыми он уже не раз называл себя «мюнхенским королем», стоят очень много денег».[682] В последнем обвинитель, тогда нацист Эрнст Эреншпергер, конечно, ошибался: не Гитлер тратил тогда на женщин деньги, а они на него!..
Генрих Манн писал об этом вполне определенно: «Он начал свою карьеру при помощи зрелых женщин, которые предлагали ему свои услуги и стали его первой опорой. Он общался с ними только ради их денег, предпочитая, конечно, мужское безрассудство мальчиков. Он сам околдовывал людей женскими чарами».[683]
Мазер писал то же, но с явно оправдательным уклоном: «Ценности, полученные от «влюбленных женщин», он обычно использовал в качестве гарантий под предоставленные кредиты, с помощью которых ему удавалось поддерживать партию в трудных ситуациях»[684] — и приводил конкретные примеры.[685]
Но рационально обосновывать собственное поведение могут любые проститутки и сутенеры!..
Никто из этих женщин не добился ничего — чего бы они ни добивались! Неизбежный последующий разрыв отношений сопровождался иногда маленькими демонстрациями, которые они могли себе позволить, например: «Фрау Бехштайн, которая была покровительницей и хорошей знакомой Гитлера еще десяток лет назад, получила от него жалкий букет цветов на свой день рождения, пришла к нему на прием и в лицо назвала ничтожным канцлером»![686]
С гомосексуализмом, похоже, связаны и первоначальные антисемитские заскоки Гитлера.
Хорошо отмечены страстные выпады Гитлера в «Майн Кампф» по адресу евреев, соблазняющих немецких девушек: «Черноволосый молодой еврей часами поджидает с сатанинской радостью на своем лице ничего не подозревающую девушку, которую он осквернит своей кровью и похитит ее у народа».[687]
Такого рода заявления принято считать проявлением зависти: «Сам дух обнаженной непристойности, неизменно идущий с тех страниц его книги «Майн Кампф», когда он пытается облечь в слова свое отвращение [к евреям], не является, разумеется, каким-то случайным внешним признаком или лишь воспоминанием о тоне и стиле /…/ бульварных брошюрок, /…/ — в значительно большей мере тут выражается специфическая природа его неосознанной зависти».[688]
Это — «широко распространенная теория Ольдена, Буллока и Ширера, что Гитлер стал антисемитом вследствие приписываемой ему зависти, возникшей на сексуальной почве».[689]
Но чему же завидовать, если самого Гитлера в те годы женщины попросту не интересовали?
Однако, если никакой девочки на самом деле вовсе и не было, то, может быть, имелся мальчик?
Не следует ли предположить, что это сам Гитлер виделся себе самому той самой ничего не подозревающей девушкой, которую и соблазнил черноволосый молодой еврей с сатанинской радостью на лице?
Если так, то осуществиться это должно было еще до того, как происходила описанная Кубичеком встреча с «фабрикантом из Феклабрука»!..
Кто знает, когда это конкретно могло произойти: может быть, еще в первый (в апреле-июне 1906) или во второй (в августе-октябре 1907) приезды Гитлера в Вену?..
Сам Гитлер, заметим, проявлял позднее значительные усилия к тому, чтобы вопрос об его сексуальной жизни данного периода не обрел никакой ясности.
В августе 1908 года, когда Кубичек отбыл на воинскую службу (как ученик среднего специального музыкального заведения он был обязан служить лишь два месяца), Гитлер снова уехал в Шпиталь, как мы полагаем — за очередной порцией перепрятанных им там семейных сокровищ. Но визит этот привел к неожиданным для Гитлера, хотя понятным для нас результатам: там очень удивились, узрев Гитлера на свободе — и, естественно, вознамерились исправить упущение!
Как Гитлеру удалось унести ноги — об этом никто позднее свидетельствовать не пожелал.
С этого момента Гитлер упорно прятался от всех прежних знакомых — не исключая и Кубичека.
Вот заехать в Шпиталь Гитлеру пришлось все-таки вновь рискнуть — лишь через девять лет. Он явился туда летом 1917 года — во время кратковременного отпуска с фронта. Гитлер был увешан военными регалиями, а в Шпитале отсутствовало большинство его прежних собутыльников — уже умерших, состарившихся или пребывавших в то время на фронтах. Поскольку этот визит сошел Гитлеру с рук, то он повторил его в сентябре следующего, 1918 года.
Тогда-то он и вывез, надо полагать, остатки семейных сокровищ.
Характерно, что об этих двух поездках историкам стало известно лишь из полковых документов, строго фиксировавших перемещения отпускников в военное время:[690]«Уже будучи фюрером и рейхсканцлером, Гитлер не хотел вспоминать об увольнительных, проведенных в Вальдфиртеле, и говорил об образовательной поездке: «Во время войны мне дважды давали увольнительную на 10 дней. Что же, я должен был проводить это время в Мюнхене? Оба раза я ездил в Берлин, и с тех пор знаю берлинские музеи и галереи»»[691] — неплохо придумано?
«В октябре 1920 года, через два года по окончании войны, Адольф Гитлер снова едет на родину своих предков, на этот раз по политическим мотивам. /…/ Пограничный городок Гмюнд был центром национал-социализма в верхнем Вальдфиртеле. /…/ В 1920 году в Гмюнде уже было местное отделение НСДАП, насчитывавшее около двенадцати человек. Вскоре другие селения Вальдфиртеля последовали примеру Гмюнда. 10 октября 1920 года Гитлер выступил перед слушателями — национал-социалистами и социалистами. /…/ 31 июля 1920 года главный вокзал Гмюнда, две соседних общины и восемь немецкоязычных селений перешли к новообразованной Чехословацкой республике. Беженцы, изгнанные из собственных домов, жили в бараках и лагерях неподалеку от Гмюнда /…/. Жители Гмюнда /…/ очень чутко реагировали на реваншистские националистические речи Гитлера о «позорных договорах Сен-Жермена и Версаля». К тому же людям нравилось слушать выпады Гитлера против «жидов-эксплуататоров, заполнивших все отрасли экономики»»[692] — едва ли притом в этом Гмюнде проживал или торговал хоть один еврей!
«11 октября [1920 года] после оглушительного успеха в Гмюнде Гитлер, как было запланировано, должен был выступать в Гросс-Зигхарсте, маленьком вальдфиртельском торговом городке», но этого не произошло: его вояж почему-то внезапно прервался, а в Шпиталь Гитлер так тогда и не попал и уже больше там не появлялся.[693]
А в 1938–1939 годах, завладев Австрией, Гитлер буквально стер Вальдфиртель с лица земли, санкционировав организацию там крупнейшего в Европе танкового полигона![694]
«Разрушение множества сел, в которых жили предки Гитлера, не могло быть случайным: Гитлер хотел стереть все воспоминания о них! Многие историки были убеждены, что именно с этой целью был разрушен целый район, а его население выселено. Так, в одной публикации говорится: «Доллерсхейм и его окрестности уже не существуют! Их превратили в огромный полигон /…/. Все /…/ жители сейчас рассеяны по миру. /…/ Место рождения его отца и могила бабушки были уничтожены, снесены вермахтом. Неизвестно, обусловили ли выбор этой местности военные цели, но точно установлено, что приказ об оценке земли чиновниками кадастра… поступил уже в середине мая 1938 года, то есть через два месяца после оккупации Австрии…» /…/
В период постройки полигона и позже поговаривали, что фюрер разрушает регион для того, чтобы уничтожить церковные книги».[695]
Теперь понятно и отношение Гитлера к его деревенским родственникам, бросавшееся, естественно, в глаза его ближайшим соратникам в Третьем Рейхе, которых их собственные родственники одолевали разнообразными просьбами.
Эта ситуация нашла идиотское (извиняемся за справедливое в данном случае выражение!) объяснение у историков типа Мазера: «Живущие в Шпитале его дяди и тетки, двоюродные братья и сестры, племянники и племянницы после последнего отпуска [Гитлера] с фронта (с 10 по 27 сентября 1918 г.) больше никогда не видели его воочию. /…/ Гитлер избегал встреч с большинством из своих родственников не потому, что они были «недостаточно хороши» для него, а из опасений, что они начнут жаловаться ему на что-нибудь или просить об одолжении, что могло вылиться ему во «вредную семейственность». Это он постоянно ставил в упрек Наполеону I как грубую политическую ошибку».[696]
