Воробьев. А что?
Наташа. Смотри ты какой! А что она показывает?
Собченко. Да ты посмотри на него. Разве можно при всех такое показывать? Написано прямо: Наташа лучше всех, лучше солнца и месяца. Я на месте Алексея Степановича не поехал бы. Стоит, ты понимаешь, какой-нибудь телеграфный столб, а ему померещится, что это «ах, Наташа». Он и влепится всем радиатором.
Воробьев (хватает Собченнко в объятия и валит его на диван). Будешь вякать?
Собченко. Да брось, ну тебя, зайдут сюда. (В дверях.) Все-таки, Жучок, ты с ним осторожнее. С ним только по телефону можно разговаривать. (Ушел.)
Жученко. А вид у вас в самом деле… на шесть диезов.
Воробьев. Подумай, Жучок, кончаются наши страдания. Ты только помоги.
Жученко. Да чем тебе помогать?
Воробьев. Самое главное, чтобы Наташу не мучили. Она этих ваших командиров боится, как шофер пьяного…
Жученко. А ты сам приходи в совет, я дам тебе слово. Да ничего такого страшного и не будет. Против вас только Зырянский. Это уже известно.
Воробьев. Самое главное, Наташа, ты не бойся. Мы такого ничего плохого не сделали.
Уходят все. Пауза.
Входят Крейцер, Захаров, Дмитриевский и Троян. Крейцер и Троян усаживаются на широком диване. Захаров разбирается в бумагах на столе. Дмитриевский ходит по комнате. Закуривают.
Крейцер. Здесь можно и покурить… Ну, я доволен. Молодцы комсомольцы. Замечательно правильная у них постановка. Хорошая молодежь…
Захаров. Да, горизонты проясняются…
Крейцер. Проясняются горизонты, Николай Павлович? А?
Троян. Наши горизонты всегда были ясными, Александр Осипович. Это, знаете (улыбается), на дороге пыль. Бывает, подымаются вихри такие…
Крейцер. Вы прелесть, Николай Павлович, честное слово. Ну а все-таки еще и сейчас у вас есть темные тучки, места разные.
Троян. Да нет. Ничего особенного нет, темного такого. А если и есть, так и причины более или менее известны. (Улыбается.) Надо немножко ножиком… ланцетом. Потом перевязочку — и все.
Крейцер (смеется). Это хорошо. А разве раньше нельзя было… ланцетиком?
Троян (улыбается). Видите ли, всякая причина… она должна, так сказать, назреть…
Крейцер. Это не революционная теория.
Троян. Нет, почему, революционная. Накопление изменений, количество и качество и так далее… Диалектика.
Крейцер. А я вот не могу ждать. Всегда это хочется раньше ампутацию проделать… И, сколько я знаю, помогает…
Троян. Возможно. Это уже дело практики. Вы, так сказать, опытный хирург, а я только философ, да и то беспартийный. Практика, она немножко дальше видит в отдельных случаях.
Дмитриевский. Я, пожалуй, согласен с Николаем Павловичем. Необходимо ланцетиком действовать. И сегодня же произвести повальный обыск.
Крейцер. Повальный обыск? Что вы!
Дмитриевский. Да, повальный, в спальнях у коммунаров. Я уверен, что найдете много интересного. Вы посудите: каждый день кражи. Разве это завод?
Захаров. Вы считаете возможным оскорбить двести коммунаров. Из-за чего?
Крейцер. А вот мы спросим Николая Павловича. Вы тоже имели в виду повальный обыск, когда говорили о ланцете?
Троян. Повальный обыск это не ланцетом, а столовым ножом и притом по здоровому месту.
Дмитриевский. Вы меня чрезвычайно поражаете, Николай Павлович, чрезвычайно поражаете. Я не могу допустить, чтобы вы не понимали, что кражи у нас — бытовое явление. Все случаи известны. Крадут все. Несколько дней назад украли флакон дорого масла прямо из станкового шкафчика у Забегая. Наконец, сегодня у Белоконя украли часы прямо из кармана, как в трамвае. Надо все же решить, будем мы бороться с воровством или примиримся с тем, что наш завод строится на воровской рабочей силе…
Крейцер. Эх, зачем вы так: «На воровской рабочей силе»? Значит, вы очень далеки от коммунаров, какие же они воры?
Дмитриевский. Я привожу факты, а вы хотите их не видеть. Рекомендуете мне стать ближе к коммунарам. Если это поможет искоренению воровства, дело, конечно, хорошее. Но ведь согласитесь, это не моя задача, я не воспитатель, а главный инженер завода, а не воспитатель.
Крейцер. Хорошо. Допустим, крадут. Произведем повальный обыск, все сделаем. Давайте все-таки о другом. Пятидесяти машинок нет? С выключателем засыпались, вывозит Одарюк, автомат прикончили, да и, кроме того, много разных анекдотов: штативы, пружины, бокелит и прочее. Вы это как будто смазываете, Георгий Васильевич.
Вошел Блюм.
Дмитриевский. Новое производство без таких случаев не может быть. Везде так бывает.
Крейцер. Как это везде бывает? У моего соседа горб, почему у меня должен быть горб?
Дмитриевский. У одного горб, у другого нога короче.
Крейцер. С какой стати! А у меня вот все правильно, и у Трояна, и у Захарова, и у вас. Зачем так много калек? Ничего подобного. Правда же, Соломон Маркович?
Блюм. Я не слышал вашего разговора. Но я понимаю, что Георгию Васильевичу нужны калеки. Я как заведующий снабжением могу достать, но я думаю, что у нас и так довольно. Вот вам Григорьев. Это же калека…
Крейцер. У него нога короче?
Блюм. Если бы нога… У него и совесть короткая и голова тоже недомерок. А скоро ему коммунары печенки поотбивают — к вашему сведению…
Дмитриевский. При вашем участии, вероятно.
Блюм. Я, что вы думаете? Я его два раза тоже ударю. И буду очень рад. Вы его лучше уберите, а то его побьют, и будет скандал. Это же не человек, а наследие прошлого.
Троян. Думаю, что при известном напряжении можно найти много людей, так сказать, с правильными ногами.
Крейцер. И без горба?
Троян. Да… горб тоже… не обязателен.
Блюм. А как же с Григорьевым? Я уже не могу на него смотреть. Разве можно в серьезном производстве иметь такой агрегат? Какой это эпохи, скажите мне, пожалуйста?
Дмитриевский. С каких пор вы стали интересоваться эпохами? Вы сами — какой эпохи?
Блюм. Ну, скажем, и я тоже — эпохи… эпохи Александра второго, это тоже неплохо… так у меня уже все части новые, только сердце у меня старое, так теперь же сердце уже не имеет значения…
Собченко (входит). Товарищи, прошу в столовую… Чай и все такое.
Крейцер. Санчо, отчего у нас в коммуне так много воров развелось?
Собченко. А сколько у нас воров?
Крейцер. Говорят, много.
Собченко. Если и есть у нас вор, то, может быть, один, ну, пускай — два. А больше нет. Скоро он все равно засыпется. Скоро ему совет командиров (показывает, как откручивают голову)…и кончено. Пойдем чай пить.
Крейцер. Что это такое? (Повторяет жест.)
Собченко. Это?.. Ну, так… поговорить по-товарищески.
Крейцер (направляясь к выходу, обнимает Собченко за плечи). Ох, знаю, как вы нежно умеете разговаривать…
Захаров. Что же, товарищи, приглашают, пожалуйста.
Блюм. Они-таки умеют разговаривать…
Все вышли. Вошла Ночевная и устало опустилась на диван. Входит Григорьев, закуривает.
Молчание.
Григорьев. Ваша фамилия — Ночевная?
Ночевная. Да.
Григорьев. Настя?
Ночевная. Настя. Почему вы знаете мое имя?
Григорьев. Я давно обратил на вас внимание, Настя.
Ночевная. Для чего это?
Григорьев. Не для чего, а почему?
Ночевная. Ну хорошо, почему?
Григорьев. У вас очень интересное лицо, вы красивая девушка, Настя.
Ночевная. Ох ты, лышенько!..
Григорьев. И я очень удивляюсь, товарищ Ночевная. Вам уже, наверное, семнадцать лет, у вас есть потребность и запросы, правда же? Будем говорить прямо: вас уже занимают вопросы любви?
Ночевная. Вопросы?
Григорьев. Подумайте: самая лучшая пора жизни. Неужели вам никто не нравится? Вы вот так и живете в этой коммуне? Вам не скучно?
Ночевная. Нам некогда, а вас разве занимают эти вопросы?
Григорьев. Ну, как вам сказать… все люди… Нет, в самом деле: вы убиваете лучшие годы…
Ночевная. Убиваю? Ну что ты скажешь!..
Григорьев. Убиваете. Надо оживлять свою жизнь. Надо искать людей, интересных людей. Почему вы никогда не зайдете ко мне?
