удержались от смеха. Но веснякам было не до веселья: им пришлось убегать из дому едва не в чем были. Их весь стояла на реке Жижале, притоке Угры; кто-то у них издали заметил конницу на льду. Одеться и схватить детей успели, но скотину пришлось бросить, и при разговоре об этом бабы принялись причитать. К счастью, преследовать их враги не стали, удовольствовавшись захватом веси и всех припасов, но беглецам предстояло провести ночь в зимнем лесу, с семьями и детьми. Места эти населены были слабо, и ни до какого иного жилья до темноты они добраться уже не смогли бы.
– Вьюн и Голец, научите весняков, как в лесу ночевать, – велел Медведь, выбрав взглядом двоих вилькаев. – А то померзнут все. Топоры у вас есть? А укрываться чем? Ну, хоть яму в снегу выройте. Останетесь с ними, а остальные – со мной.
Медведь был далеко не отрок, и в лесу жил дольше, чем большая часть вилькаев, его нынешних младших побратимов, прожила на белом свете. Почти все вилькаи, проведя в лесу четыре-пять зим, возвращаются по домам и женятся. Но часть остается в лесу навсегда. Неизвестно почему, и спрашивать об этом нельзя, не водится. Наверное, их зовет сам лес, думал Кожан. Выбирает, чтобы они вечно жили здесь, учили новых вилькаев и служили ему, лесу. Медведь был еще не стар, в бороде только у самых висков появилось немного седины, и весь он, с его малоподвижным обветренным лицом, был как из прочного дерева вырезан. Чувствовалась в нем какая-то недоговоренность, тайная отстраненность, будто часть его души находится не здесь, а на Темном Свете, и краем глаза он все время приглядывает за ней. Но так и должно быть – глава лесного братства, он связывал вилькаев с истинными хозяевами мира, в котором они жили. В лесу Медведь был все равно что князь в белом свете, и для власти его имелись основания, которых не увидишь простым глазом. Не только то, что он здесь старше и опытнее всех, сильнее всех и лучше владеет любым оружием. Немногословен, уверен и решителен – самый лучший «лесной отец» и наставник для отроков, покинувших на несколько лет свои роды, славянские, голядские и варяжские. На это время все они были братьями, и даже имена им давались новые, лесные. Домашнее имя оставалось дома. В знак своего особого положения вожак носил кожух из медвежьей шкуры шерстью наружу. Все вилькаи одевались в кожухи из шкур волосом наружу, чтобы их с первого взгляда можно было отличить от обычных, «домашних» людей – те носят мехом внутрь. Но обычай запрещал вилькаю полнимать руку на того зверя, чье имя он носил. Услышав об этом, каждый новый вилькай неизбежно задавался вопросом: а почему Медведь, сам их вожак и хранитель обычаев, носит шкуру медведя, своего тезки?
Тайны тут не было, и эту повесть Кожан слышал от самого Медведя.
«Тот год засушливым выдался, голодным, – рассказывал Медведь вновь пришедшим вилькаям, – видно, медведям было трудно жир нагулять. Уж первые заморозки ударили, когда двое наших пошли хворосту набрать. Одного тот медведь и загрыз. Совсем малец был, первую зиму в стае. Другой увидал и домой кинулся: они ведь совсем рядом с логовом ходили. Кто там был – похватали, что под руку попалось, и выручать побежали. Но куда там: паренек мертвый лежал, пол-лица вырвано. А косолапый услышал людей и сбежал. Я в тот день бобровые ловушки проверять ходил, только к ночи вернулся. Забрали мои переярки тело да и решили сами по следу идти, чтоб того медведя, значит, извести.
Медведь вздохнул, покачал головой.
– Взяли собак и пошли. Всемером пошли, да вшестером вернулись. Медведь, слышь, недалеко ушел: петлю по ручью заложил и улегся в елках возле своей же тропы. Чибис последним шел, его косолапый заломал, да так ловко, что никто ничего не заметил. И собаки не учуяли… Может, ветер в другую сторону дул или еще что… А когда спохватились, уже далеко ушли. Стали искать – не нашли ничего, а в лесу смеркаться стало. Тут парней страх взял, и повернули они домой.
На мне зарок – медведей не убивать. Но здесь случай особый: ежели Сосед людей харчить начал, так он уже не медведь, а чудовище. Раз повадился – будет ходить, пока всю стаю не вынесет. Ну а я того позволить ему не могу – здесь мой лес, я здесь самый большой медведь. Утром собрался я сам. Взял только Росомаху, он в то лето самым старшим и толковым был, да четырех лаек. Снарядились и пошли от той поляны, где косолапый мальца заел: Росомаха с собачками впереди, а я следом. Шли, шли, потом место отыскали, где Чибис погиб: собаки шапку в траве учуяли. Медведь ему сразу шею свернул, а потом тащил шагов двести. Всю ночь он на теле пролежал – отжирался, а перед рассветом ушел. Прикрыли мы ветками то, что от Чибиса осталось, и следом двинули»…
На этом месте Кожан отметил про себя, что среди трех десятков вилькаев нет никого по имени Чибис: видно, после того случая Медведь счел это имя несчастливым и перестал его давать, а к тому же оно напоминало ему о самом неприятном случае в жизни: вынужденном нарушении зарока. Поднять руку на медведя для него было все равно, что обычному человеку – на родного брата, но его долг перед стаей был сильнее зарока.
«А медведь кружить начал, будто знал, что за ним идут, – продолжал Медведь. – А может, и вправду знал. Коли ручей ему попадался, так по нему шел, вверх или вниз, коли дерево упавшее или буреломник, то по стволам, по деревьям, а потом еще и скидку делал, как заяц, сажени на две. Много раз собаки след теряли. Хитрил, встрешник, следы путал. Вот выходим мы к холму, а след шел-шел, да и пропал, словно медведь оттуда на крыльях улетел. Стали мы кружить, искать. Собаки скулят, тоже ничего понять не могут. Тут гляжу, мне Росомаха знаки подает: на склон показывает и руками, ну, словно копает. Я пригляделся: вижу, на склоне две сосны упавшие, а под ними яма и земля с листвой пополам свежая набросана. Это, видно, косолапый берлогу решил почистить. А под стволами, ну, словно бы шерсть шевелится…
Спустили собак, но они, ясное дело, в берлогу не полезли. И самим туда соваться не дело. Попробовал я стрелой косолапого достать, да куда там, сидит, будто в крепости. Тогда велел я Росомахе факел сделать,
