Но бешенство охватило Ковальского при виде Гумберга. Вот с кем он сведёт свои старые счеты! А Гумберг вовсе не хотел никаких счётов. Он предпочитал удрать, куда угодно, по добру по здорову. Животный страх заглушал в нём чувство мести по отношению княжны, которая тут же, верхом на лошади из пулемётной команды, волей-неволей скакала в центре, стиснутая со всех сторон гусарами.
Гумберг почёл за благо положиться всецело на быстроту своей лошади и, шпоря ее, пригнувшись к самой шее, помчался в поле, держась направления черневшего длинной зубчатой полосою леса.
Ковальский — за ним. Но расстояние увеличивалось, хотя Ковальский гнал своего Птаха вовсю. Солдатской лошади где ж угнаться за дорогим офицерским скакуном…
Неужели уйдёт? Неужели он, Ковальский, не расквитается с этим мерзавцем за все побои, издевательства, унижения?..
А лес уже близок… И там Гумберг, спешившись, начнёт отстреливаться из-за деревьев, и обработать его будет уже труднее.
И не ограничиваясь шпорами, Ковальский, загипнотизированный одним страстным желанием, колотил Птаха тупым концом шашки. Лошадь распластывалась. Это не был карьер, это было что-то безумное, а Гумберг все-таки уходит и может совсем уйти.
Единственный способ задержать, это подстрелить его лошадь. И Ковальский, с шашкою в зубах — не до ножен теперь, не успеешь вложить — дал один за другим пять выстрелов из винтовки.
Слава богу! Святая Дева услышала его молитву. Сумасшедший аллюр Гумберга сразу вдруг затормозился. Значит, попало коню! И бросив сгоряча бесполезную винтовку, мститель с одной шашкой гнался дальше. Вот уже близко! Уже видно, как прихрамывает лошадь Гумберга. И сам он, неистово вонзая ей шпоры в бока, не смея обернуться, палил наудачу из револьвера.
Ковальский, обогнав его, сделал крутой поворот и очутился грудь с грудью со своим смертельным врагом. Он должен видеть, от чьей руки падёт. Должен! В этом всё упоение мести!.. Иначе — какая же месть?
Гумберг расстрелял все патроны своего револьвера и схватился за палаш. И лишь вытащив клинок, увидел он в сизой дымке рассвета, кто гнавшийся за ним противник. Не офицер и даже не солдат, а человек, одетый польским мужиком. Гумберг — фехтовальщик, и не из последних, и проколоть этого мужика сумеет.
Но "мужик" оказался рубакою превосходным. Это не германская муштра дала ему. Этим он обязан своей крови. Да, в крови у поляков — драться на саблях. То же самое, что искусство лихо и огненно плясать мазурку.
Засвистала шашка, несколько стремительных, глазом не поймать, движений, и Гумберг уронил свой палаш, и рука его была рассечена от локтя до кисти.
Близко, вплотную, так что кони переплелись шеями, наседал Ковальский. Диким, чужим и в то же время знакомым голосом, от которого у Гумберга забегали мурашки, спросил:
— Узнаешь теперь Ковальского, проклятый немец, истязатель, палач?.. Узнаешь?
Гумберг, вздрогнув, отшатнулся, как от грозного призрака, зажмурил глаза. Но страх и ужас были так велики, что он закрыл еще лицо руками.
Мститель со страшною силой ударил его шашкой по голове, разрубив и медвежью шапку, и череп, и все лицо до подбородка.
Гумберг зашатался, инстинктивно придерживая руками обе половинки разрубленной головы. Но тотчас же опустились руки, и голова раздалась на обе стороны, как половинки спелого арбуза…
Ковальский сразу успокоился. Он отомстил хорошо — чего же больше? Сам дивился редкостности своего удара. Гумберг, вернее то, что за минуту было Гумбергом, теряя равновесие, медленно, до жуткого медленно сползал с седла…
А там, на дороге, было тоже все кончено. Наполовину изрубленные гусары поспешили сдаться, бросая оружие и поднимая над головами руки. Наши солдаты, сгоряча не заметившие, поражены были присутствием в отряде всадника в белой вязаной шапочке и такой же гимнастерке, туго охватывавшей фигуру.
— Та с ными якась барышня!.. — вырвалось с изумлением у хохла унтер-офицера, который не знал, как поступить со своей окровавленной шашкой: вытереть ее сначала об шинель или как есть вправить в ножны.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Где ваш офицер? — обратилась Мара к солдатам, еще не придя в себя, еще не успев поблагодарить своих избавителей.
Но офицер уже был тут как тут, незаметно подоспевший с эскадроном.
Он, он!.. Его смуглое лицо и черная мефистофельская бородка…
И хотя она звала его, и это был её голос, он верить не хотел, пораженный. В эту ночь верхом, среди немецких гусар, она, которой он писал в "Бристоль"?.. Не может быть!
Они отъехали, и он бережно снял ее с седла, счастливую, измученную всем пережитым. И смотрел близко в страшно знакомое дорогое лицо с природною мушкою на щеке. И все-таки не верил глазам, и ему чудилось, что это мираж, созданный разгулявшимися нервами…
Да, это был мираж… Прекрасный мираж наяву, бред бледного осеннего утра. Это была одна из бесчисленных сказок войны — потому что вся война с её кровью, жутью, радостью — необыкновенная волшебная сказка.
— А где же Гумберг? — спохватился, придя в себя наконец, Каулуччи. — Неужели скрылся? Неужели мы его не поймаем? Не может быть!.. Если он только уйдёт…
Но подъехал Ковальский, и от него узнал ротмистр, что Гумберг больше никуда не уйдёт… Никуда…
Убийца, мародёр и насильник понёс должную кару.
36. В поисках
"Графиня! Спешу уведомить вас, что г-ну Криволуцкому, находящемуся, как вам известно, в Петрограде, ежеминутно угрожает смертельная опасность. Я всегда симпатично к вам относился, графиня, и с удовольствием готов дать некоторые разъяснения. Таким образом, у вас будет возможность принять какие-нибудь меры или, во всяком случае, быть в курсе вещей. Повторяю, опасность, которой подвергается г-н Криволуцкий, чрезвычайно велика! В письме я ничего не могу сказать. Но если вам, графиня, угодно знать необходимые подробности, будьте добры пожаловать ко мне сегодня же в шесть часов вечера, в отель "Полония". К сожалению, я лично не могу побывать у вас, графиня, так как доктор запретил мне выходить. Спешите же… Дорога каждая минута!
В ожидании вас, с глубоким уважением Ольгерд фон Пенебельский".
Мирэ и Криволуцкий медленно повернулись друг к другу, встретившись глазами.
— Что вы скажете, Борис Сергеевич?
— А что вы скажете, Владимир Никитич?..
— Я скажу, что здесь дело нечисто… Гораздо более, чем можно было в первый момент предположить… Скажите, вы убеждены, что это письмо вышло из-под руки Пенебельского?
— Затрудняюсь сказать, ибо автографы этого господина, хотя он и знаменитость, не попадались мне…
— Хорошо… Но ведь Пенебельский, при всех своих миллионах, был и остался безграмотным хамом. А это немецкое письмо написано, если и без особенной литературности, то, во всяком случае, грамотно.
— Но вы забываете, что этот хам таскался по заграницам, притворяясь, где это было ему выгодно, немцем… Но что мы делаем с вами, тратим время над решением академического вопроса — грамотен или неграмотен этот подлец? Гораздо проще, отправимся к нему, в "Полонию", вместе с этим письмом, и от него лично узнаем, он или не он автор. Вообще надо действовать, двигаться и не в четырех стенах нашего милого пансионата разгадывать ребус исчезновения графини… Я приведу себя в порядок, оденусь и через полчаса мы двинемся к Пенебельскому…
Совершая свой туалет "охотника на львов", Борис Сергеевич опоздал и вместо получаса был готов лишь через сорок пять минут. Но это, в конце концов, беда небольшая. Венский вокзал, против которого находилась "Полония", — в нескольких шагах от Госпитальной.
Ольгерд Фердинандович с первого же дня своего появления в гостинице завёл порядок, чтоб на коридоре возле его номера квартиры постоянно дежурил один из лакеев. Так и теперь.
Лакей, несмотря на полувоенную форму Вовки, встретил обоих посетителей не особенно ласково.
— Их превосходительство еще в постели… Они вряд ли вас примут…
