многое ей причинили, когда она была молода и красива не по годам, с длинными волосами, молочно-коричневой кожей и налитыми ногами, скиталась вместе с робкой нежной матерью, и та толкала продуктовую тележку с пожитками после смерти отца, пока сиськи матери мацали за четвертак, а Гарольдин работала шлюхой для наркодилеров и приманкой для ограблений нычек. «Банч нас спас», – любила говорить мать. Но так она просто смягчала боль. А спасла их дочь, и они обе это понимали. Лучше всего выразилась соцработница. Гарольдин читала отчет соцработницы после переезда из Нью-Йорка. «Это дочь вырастила мать, – говорилось там, – а не наоборот».
У спасения была своя цена. С красивой головы Гарольдин пропали без следа все до единого волосы, подарок очаровательного отца-доминиканца и симпатичной матери-афроамериканки. Она облысела в двадцать. Просто однажды все волосы взяли и выпали. Из-за тяжелой жизни, предполагала она. Теперь она носила парик и длинные рукава, чтобы прикрыть ожоги на спине, плечах и руках, подарок после одного ужасно неудачного заказа два года назад. Теперь в ее жизни не осталось определенности, не считая миленькой квартирки в Ричмонде и тех таблеток, что она время от времени принимала на ночь, чтобы заглушить во снах вопли убитых мужчин. Они были страшными сукиными детьми – мужчины, которые ради дури пытали друг друга горелками, жгли раскаленным железом и заливали в глаза очиститель «Клорокс»; мужчины, которые принуждали своих девушек к жутким вещам: обслуживать по четыре, пять или восемь мужиков за ночь, за дозу героина делать отжимания над собачьим говном, пока изможденные девушки не падали в него лицом, чтобы мужики поржали. Вот каких людей впускала мать в свою жизнь. Гарольдин оставалась с ней скорее из чувства долга. Покупала ей продукты, подкидывала деньги на мелкие расходы. Но они уже почти не разговаривали.
– Я заработаю бухгалтером достаточно. Я экономная.
– Как там поживает твоя мамочка? – спросил Банч.
Будто он не знает, подумала Гарольдин. Пожала плечами.
– Я тебе про лысого, а ты мне про седого.
– Уже заговорила как студентка. Может, еще и по пальцам считать умеешь?
Гарольдина недолго молча подумала, потом сказала:
– Мне нужно уезжать через два дня. К тому времени я закончу. Потом домой.
– Куда так торопишься?
– У меня есть еще работа в Ричмонде.
– Что за работа?
– Я же о твоих делах не спрашиваю, – сказала она.
– Тут плачу я.
– Пока что я не видела ни цента, – ответила Гарольдин. – Даже за билет на поезд.
Банч оттолкнулся от стола.
– Что-то ты больно дерзкая для человека, который нехерово налажал.
Гарольдин прикусила губу.
– Эти старики свалились как снег на голову.
– Я плачу за то, чтобы ты решала такие проблемы.
– Сказала, что разберусь, – значит, разберусь.
Банч вздохнул. Как же не дать всему этому рухнуть – или хуже того, не дать рухнуть на него? Теперь он точно раскрыл Пеку все свои карты.
– Уверена, что на пирсе больше никого не было?
– Я больше никого не видела. Только двух пацанов и двух старых алкашей.
– Как насчет народа со двора? Под флагштоком. Они же тебя срисовали? Ты там целую неделю крутила хвостом перед Димсом.
– Я все равно туда не собираюсь. Позабочусь о Димсе и старикане в другом месте.
– Ты кто, агент 007? Маскироваться собралась, что ли? Димс в больнице. А старый алкаш, я слышал, вообще пропал.
– Я же сказала, разберусь в другом месте.
– И где это? Как мне тебе доверять?
Гарольдин сидела молча, не лицо – маска. Надо признать, думал он, это самая красивая каменная стена, что он видел. Снежная, мать ее, королева. Никогда не догадаешься, кого перед собой видишь. То она разыгрывает капризную красотку, то невинную умницу. Его лучшая находка. До него доходили слухи, что во время секса она лает, как псина. Он смутно припоминал ее с тех времен, когда сам был отморозком, пробивался к верхам, – но это было так давно, а она была такой юной. Сколько там, четырнадцать, пятнадцать? Тогда она не лаяла. Он бы запомнил. Она молчала. Не стонала, не скулила, не сбивалась с дыхания. Даже в детстве эта миленькая девочка с нежным личиком внутри была тверда, как кремень. Теперь, в двадцать девять лет, ей все еще можно было дать двадцать, но если приглядеться, то морщинки в уголках глаз и возле ушей намекали, что ей двадцать три, а то и двадцать пять. Как же давно он сам ею пользовался? Четырнадцать лет назад? Он не мог вспомнить.
Она кивнула на газеты перед ним.
– Когда я закончу, ты об этом прочитаешь. Но мне нужны мои деньги.
– Ты еще не закончила.
Она бросила на него взгляд, и капризная гримаска, с которой она говорила о колледже, пропала. Теперь на лице проступил скорее угрюмый холод, и в этот миг он порадовался, что настоял на встрече в его квартире. Она наверняка проверила его базу и, скорее всего, поняла, что здесь в безопасности он, а не она, – в окружении своих людей, и каждый поблизости, но не на виду. Пустота комнаты служила ей напоминанием, что угроза рядом, потому что смерть – это очевидцы, и чем меньше очевидцев, тем лучше. Он не сомневался, она поймет правильно: пустота этой комнаты в старом особняке в недрах Бед-Стея, его территории, говорит о том, что это ее жизнь под прицелом, а не его, – хотя, сказать по правде, никакой подмоги не было. Никто не окружал Дельфы, дом 281, не работал на улицах, не сидел в машинах, не притворялся соседями, не проезжал мимо. Дельфы, дом 281, безопасен как раз потому, что оставался в тайне. Банч не знал, чует ли она это, но решил, что это неважно. Ей только хотелось забрать свою золотую пыль и дернуть из города на первой же попавшейся дымящейся штуке – как хотелось бы на ее месте ему. Так или иначе, на соседнем стуле рядом лежал револьвер. А ему не нужны лишние глаза, которые увидят его с Королевой Смерти Гарольдин в одном месте, – особенно после того, как Эрл так жестко прокололся.
О том, что Эрл – доносчик, он узнал по чистому везению – случайно встретился с черным копом из «семь-шесть», и тот сказал: «Тебе лучше закрутить гайки». Услышав об этом, Банч чуть не упал. Эрлу он доверял больше всех на свете. С чего это Эрл, у которого вообще-то были железные яйца, так раскис? Из-за идеи прикончить сеть поставок Джо Пека, а то и самого Пека заодно? Из-за того, что Пек белый? Или церковной херотени, по поводу которой Эрл всегда чудил? «Почему же негры, – думал Банч с горечью, – так боятся белого человека? Что есть
