сжимала какую-то самодельную куклу – отвратительную на вид штуковину размером с небольшую подушку, с волосами из коричневой пряжи и пуговицами вместо глаз и рта. В другой руке был бумажный пакет.
Димс кивнул на куклу.
– А это еще что?
– Это тебе, – гордо сказал Пиджак. – Помнишь Доминика, Гаитянскую Сенсацию? Он живет в нашем корпусе. Старина Доминик шьет таких. Говорит, они волшебные. Приносят удачу. Или неудачу. Или что он захочет. Эта – для выздоровления. Он сшил ее специально для тебя. А это, – он залез в бумажный пакетик и пошерудил, пока не извлек розовый шарик, – я купил тебе сам. – Он протянул мячик. – Гимнастический мяч. Сжимай. Подающая рука станет сильнее.
Димс нахмурился.
– Ты какого хрена тут делаешь, старик?
– Сынок, не надо со мной так нехорошо говорить. Я долго добирался, чтобы тебя повидать.
– Повидал. Теперь вали.
– Разве так разговаривают с другом?
– А мне что, спасибо тебе сказать, Пиджачок? Ладно, спасибо. Теперь сдристни.
– Я не за этим пришел.
– Ну, хотя бы не спрашивай о моих делах. Копы уже два дня спрашивают.
Пиджак улыбнулся, потом положил куклу-подушку на край койки.
– Мне твои дела неинтересны, – сказал он. – Мне интересны мои.
Димс закатил глаза. И почему только он терпит бестолковые бредни этого старикана?
– Ну что у тебя за дела в больнице, Пиджак? Тебе здесь вино давят? «Кинг-Конг» гонят? Ты и твоя выпивка, ага. Дьякон Кинг-Конг. – Он прыснул. – Так тебя люди называют.
Пиджак пропустил оскорбление мимо ушей.
– Я на обзывательства не обижаюсь. У меня на этом свете хватает друзей, – гордо сказал он. – И двое из них – в этой больнице. Сюда и Сосиску положили, ты знал? На тот же самый этаж. Представляешь? Не знаю зачем. Я только что от него. Он начал капать мне на мозги, стоило войти к нему в палату. Говорит: «Если бы ты меня не донимал, Пиджачок, я бы никогда не пошел в прикиде судьи приставать к Димсу из-за дурацкого матча». А я говорю: «Сосиска, не станешь же ты спорить, что у мальчишки будущее в бейс…»
– Какого хрена ты несешь? – спросил Димс.
– А что?
– Заткни хлебальник, тупой козел!
– Чего?
– Кому хочется тебя слушать, пьяная мразь? Ты неудачник, мужик. Ты все по жизни просрал. Тебя самого твои речи еще не задолбали? Дьякон Кинг-Конг!
Пиджак моргнул, слегка оробев.
– Я ведь уже сказал, я на твои слова не обижаюсь, потому как ничего плохого тебе не делал. Разве что заботился, самую капельку.
– Да ты в меня стрелял, тупой ты ниггер.
– Я ничего такого не помню, сынок.
– Не надо мне теперь «сынок», сволочь ужратая! Приперся и выстрелил в меня. Я тебя не завалил только из-за своего дедушки. Это была моя первая ошибка. Теперь из-за тебя погиб Шапка – и из-за Сосиски, этого ленивого, тупого, ссыкливого хренова сантехника. Пара жопоголовых, дряхлых, безмозглых мудил.
Пиджак молчал. Посмотрел на свои руки, на розовый мячик «Сполдин».
– Не надо меня проклинать такими словами, сынок.
– Не называй меня сыном, синяя проспиртованная гнида!
Пиджак странно на него посмотрел. Димс заметил, что лицо у старого алкаша на удивление ясное. Глаза Пиджака, обычно воспаленные, его веки, обычно тяжелые и полузакрытые, были распахнуты. Он потел, руки слегка тряслись. Еще Димс впервые обратил внимание, что под рубашкой жилищника Пиджак, хоть и стар, но крепок в груди и руках. Раньше он этого не замечал.
– Я тебе хоть раз плохо сделал? – тихо сказал Пиджак. – За все разы, когда мы занимались бейсболом и всем прочим. Пока я тебя подбадривал и все прочее… пока в воскресной школе учил Доброй книге.
– Ковыляй отсюда, мужик. Вали!
Пиджак надул щеки и издал долгий, затяжной вздох.
– Ладненько, – сказал он. – Только еще одно. И я пойду.
Старик прошаркал к двери, высунулся в коридор, посмотрел по сторонам, потом плотно прикрыл дверь. Прошаркал обратно к койке и навис над Димсом, чтобы прошептать что-то на ухо.
– Иди ты на… – сорвался Димс.
И тут Пиджак на него набросился. Старик быстро поднял колено, прижал здоровую правую руку Димса к его же телу, а своей правой схватил куклу с койки и ткнул в лицо Димса.
Прижатый Димс не мог пошевелиться. Почувствовал, как ему внезапно перекрыли кислород. Голову сдавило, как в тисках. Пиджак держал крепко, навалился, пока Димс бился, панически хватая воздух. Пиджак заговорил размеренно и спокойно:
– Так со мной делал папаша, когда я был совсем малой. Говорил, так я вырасту большой и сильный. Темный он был человек, мой папаша. Злой как черт. Но как зайдет речь о белом человеке, он трусил. Однажды он купил мула у белого. Оказалось, мул больной. Но белый сказал, что мул не умрет, потому что так ему приказал он, белый человек. И знаешь, что случилось?
Димс в панике боролся, силился вдохнуть. И не мог.
– Папаша ему поверил. Привел мула домой. И так же верно, как то, что мы тут в палате, мул издох. Я говорил ему не покупать, да он не слушал.
Пиджак почувствовал, что на миг сопротивление Димса выросло, и тогда сильнее надавил куклой-подушкой и продолжал говорить голосом тихим, убедительным и пугающе спокойным:
– Понимаешь, папаша думал, что я умен себе же во вред. Верил, будто мне будет горе от ума. Поэтому давил подушкой, чтобы придушить разум. Хотел власти над моим разумом и телом. Он вел себя так же, как всякий алчущий власти белый человек, какого я знал.
Пиджак налег подушкой на лицо Димса и почувствовал, что тот теперь отчаянно старается; Димс изгибал спину, пытаясь выжить. Но Пиджак не отпускал, нажимал еще сильнее, чем раньше; продолжал говорить:
– Но, с другой стороны, не могу по справедливости сказать, что если бы цветной получил власть, то не стал бы таким же, как белый.
Теперь он чувствовал, что трепыхание Димса стало бешеным, лепет под куклой-подушкой напоминал кошачье мяуканье, долгое «га-га», будто удушенное блеянье козы, а затем неистовые кувыркания Димса замедлились и голос ослаб, но Пиджак все продолжал давить и спокойно рассказывать:
– Видишь ли, Димс, в те времена все уже было предрешено за тебя. Оставалось подчиняться. Хоть ты даже не знал, что подчиняешься. Даже не знал, что бывает как-то иначе. Ни о чем не задумывался. Тебя как в колею ставили. Даже в голову не придет поступать не так, как велят. Я никогда не спрашивал, почему что-то делаю или не делаю. Просто делал как велят. И когда папаша поступал со мной так, я не видел в этом дурного. Значит, так в мире заведено.
Сопротивление Димса затихло. Он сдался.
Пиджак отпустил подушку,
