потом правит Налоговый кодекс, чтобы заработать восемьдесят? Или барыгой, чей героин губит целые семьи? На кого смотреть сквозь пальцы? Ни на кого? «Мне бы быть страусом, – подумал он с горечью. – Потому что мне уже плевать. Я влюблен в уборщицу. А она не знает меня настоящего».
Сквозь пелену размышлений он заметил, как за ним наблюдает Элефанти.
– Я все время слышу, что люди собираются на пенсию, – сказал Катоха наконец.
– Здесь ты это слышишь впервые.
– Стало тяжело? Из-за перемен?
Бровь Элефанти слегка вздрогнула.
– Есть немного. А как у тебя?
– То же самое. Но в моем деле можно по-настоящему уйти на пенсию.
– В моем тоже.
– Куда? В морг?
Элефанти усмехнулся.
– Что ты от меня хочешь, Катох? Ждешь, чтобы у меня мозоли на веках выросли от того, что слишком много моргаю? Я хочу уйти. Я устал. Я пахал всю жизнь. Ты знаешь, что дуб не дает желуди, пока ему не станет пятьдесят лет?
– То есть дубом решил стать?
– Решил стать тем, к кому каждый коп в «семь-шесть» не ходит два раза в год, как к стоматологу.
– Я-то пришел, потому что слышал, что ты хочешь меня видеть.
– Это кто тебе сказал? Я никого не звал.
– Ты не единственный в «семь-шесть», у кого пташки поют соловьями, Томми. Но если ты Тарзан, то я – Джейн. Я слышал насчет своего дела кое-что, чего не понимаю. Надеялся, ты прояснишь.
– Так ты правда из-за дела?
– Черт возьми, если все в этом участке хотят подрезать корку хлеба у соседа, это еще не значит, что я такой же. Да, я правда из-за дела. Своего последнего, если повезет. Приехал поговорить с тобой начистоту. Может, ты для меня что-то прояснишь. Может, я для тебя. Все устраивает? И потом вместе уйдем на пенсию.
– У нас с тобой конфликт интересов, Катоха. Как я выйду – не твое дело. Но я выйду. И я и так сказал слишком много.
– Не умничай. Я и так знаю слишком много.
– Я не умничаю. В моем бизнесе беда подкрадывается, как давний долг. Так что расплачиваешься с теми, кто не воткнет тебе нож в спину, и надеешься, что у остальных амнезия. Так заведено. Но в моих интересах вести дела там, где наши интересы совпадают.
– Справедливо.
– Так что у тебя есть?
– У меня есть мертвый пацан на причале Витали. И двое раненых. И старик в бегах.
– Что за старик?
Катоха посмотрел на Элефанти.
– Хорош, Томми.
– А ты никогда об этом не думал? Что я могу его не знать?
– Господи, он же у твоей матери работает.
Элефанти вздохнул.
– Ты можешь выйти из метро на свет божий, а? Ты ведь ее знаешь. Она все такая же, какой была, когда ты только начинал пинать здесь балду. Бродит по пустырям и тащит ко мне во двор все, что не воняет, как говно на палочке.
– Что же тут плохого?
– Ты видел наш район. Тут больше небезопасно.
– Даже для нее?
– Я не знаю новых людей, Катоха. И этого деда тоже не знаю.
– Он же был у тебя дома!
– Не был. Он работал во дворе. Несколько месяцев. От силы три. Раз в неделю. Сажал растения. Старик. Звал себя дьяконом. По прозвищу Костюм или как-то так. Садовод. Что угодно вырастит. Его приглашали многие семьи с моей улицы.
– И за что он начинил свинцом Димса?
– Не знаю, Катох. Я сам хотел спросить.
– Томми, ты заговорил как дипломат на мирной конференции, – утомленно сказал Катоха. – Сплошные вопросы и ни единого ответа.
– Я тебе отвечаю, что не знал его. За все три месяца только раз словом перемолвились. Он работал по саду. Выращивал то, что велела мать. Она платила ему наличкой – и он выметался. Пил. Он из тех, кто умирает в двадцать, а хоронят в восемьдесят. Он церковный мужик. Дьякон вон в той самой церкви.
– А что делает дьякон? – спросил Катоха.
– Ты уже второй на этой неделе, кто меня спрашивает. Я, блин, не знаю. Песни поют, или читают увещания ослам, или дрыхнут как сурки, или слюни пускают, пока принимают церковные сборы и разносят псалтыри.
– Значит, бухает, растит сад и ходит в церковь, – сказал Катоха. – Пока что – ну чистый католик.
Элефанти рассмеялся.
– Ты всегда мне нравился, Катоха. Хоть ты и был ходячий геморрой.
– Был?
– Ты же сказал, что уходишь.
– Ухожу.
– Может, тогда сделаешь мне одолжение. Раз я тоже ухожу.
– Ты врешь, преувеличиваешь или просто размечтался?
– Говорю тебе, я правда ухожу.
– Если это твое оправдание, чтобы выбраться из какой-нибудь ямы, которую ты сам себе вырыл, то не выйдет, Томми. Я то и дело слышу эту брехню.
– Но не от меня.
Катоха замолчал. Похоже, подумал он, Элефанти говорит всерьез.
– Богом клянусь, Катох. Я ухожу. Моя мать – ее время на исходе. А я подумываю… я… умеешь хранить секреты? Это тебя порадует. Я переезжаю в Бронкс.
– Зачем? У них паршивая бейсбольная команда.
– Это уже мое дело. Но я не хочу оставлять за собой долгов. Хочу выйти чистым. Ты знаешь, с какими людьми мне приходится работать. Знаешь их повадки.
– Если ты об этом переживаешь, надо было искать друзей получше. Кстати говоря, у твоего приятеля Джо Пека проблемы.
Элефанти притих.
– Тебя прислали с прослушкой? – спросил он. Катоха фыркнул.
– Если меня к тебе с чем и прислали, так это с пинком под жопу от капитана. В «семь-шесть» меня ненавидят. Вот тебе чистая правда, Томми, и думай что хочешь: если ты коп, то будь уж копом. Если не коп, будь лопухом, как я. Или проходимцем, как Пек. Или дилером, который толкает дерьмо детям. Компромиссов не дано. Горвино так увлеченно продают наркоту неграм одной рукой и салютуют флагу – второй, что не видят, что их ждет. Их дети сами подсядут. Вот увидишь. Думаешь, негры здесь недоразвитые? У них тоже есть пушки, и они тоже любят деньги. Нынче не старые добрые деньки, Томми. Все не так, как раньше.
Катоха почувствовал, как в нем нарастает гнев, и попытался взять себя в руки.
– Я не уйду так, как старики до меня, – сказал он. – Злой и несолоно хлебавши. – Он бросил взгляд на церковь и снова вспомнил сестру Го. Сейчас она казалась такой далекой. Несбыточной мечтой. Потом он сказал прямо: – Наверняка это из-за женщины, а не садовника. Если бы это я переезжал в Бронкс, то только из-за женщины.
Элефанти не ответил.
Катоха сменил тему:
– Стрельба на причале. Что-нибудь знаешь про девчонку?
Элефанти покачал головой.
Катоха вздохнул.
– За лакокрасочной фабрикой на причале Витали ночует старый
