от холода, голода и болезней в таких больших количествах, что это вызвало протесты местного крестьянства, которое обязали брать на себя похороны умерших [РГИА. Ф. 1286. Оп. 29. Д. 771 (1868). Л. 4–5, 19–23 об., 32–34; Оп. 36. Д. 686 (1875). Л. 14].
Сперанский задумывал Тобольский приказ о ссыльных как эффективную административную штаб-квартиру института ссылки. На самом деле это была коррупционная яма. В Петербург шли отчет за отчетом, сообщавшие о растратах, о кражах имущества ссыльных, о бойкой незаконной торговле в местах ссылки[457]. В 1833 году один из инспекторов, полковник Маслов, доложил министру внутренних дел графу Бенкендорфу, что служащие Приказа о ссыльных выясняли, у кого из арестантов, следовавших в Восточную Сибирь, были деньги, и продавали им разрешения остаться в Тобольской губернии [ГАРФ. Ф. 109. 1-я экспедиция. Оп. 8. Д. 357 (1833). Л. 15]. Расследование по этому делу, длившееся шесть лет, выявило целый ряд злоупотреблений. Более 2000 ссыльных получили незаконное разрешение остаться в Тобольске; другие приобрели разрешения на возвращение в губернии, из которых они были высланы, а третьим были самовольно сокращены сроки заключения [РГИА. Ф. 1286. Оп. 7. Д. 377 (1840). Л. 38]. Но и два десятилетия спустя мало что изменилось. В 1862 году в редком по тем временам разоблачительном материале петербургский журнал «Зритель» сообщил о неизменной коррупции Тобольского приказа о ссыльных. Автор статьи сообщал, что чиновники иногда приходят к заключенным, притворяются, что на них возложены особые полномочия, и, «отозвав в сторонку», предлагают свои услуги: похлопотать, чтобы те могли остаться в Тобольске или перевестись с иркутских заводов на поселение в Тобольской губернии [По этапу 1862: 790–791].
Статья вызвала ряд новых расследований, начатых Министерством внутренних дел, но смыкание рядов и прикрытие тылов было возведено чиновниками администрации сибирской ссылки в ранг искусства [РГИА. Ф. 1286. Оп. 24. Д. 231 (1863). Л. 14, 20–21]. Тобольский приказ о ссыльных продолжал хищение средств, выделяемых на теплую одежду, в результате чего заключенные оказывались беззащитными перед суровостью сибирской зимы. Один чиновник сообщил в 1864 году, что ссыльные по-прежнему отправляются из Тобольска настолько плохо одетыми, что «при неимении собственной одежды» никоим образом не смогут «следовать в казенной». Некоторые прибывали в Томск с тяжелыми случаями обморожения, потеряв пальцы на руках и ногах от холода [ГАТОвгТ. Ф. 152. Оп. 39. Д. 114 (1864). Л. 1].
Злоупотребления было трудно искоренить отчасти и потому, что даже самые высокопоставленные должностные лица активно участвовали в махинациях и мошенничестве. Между 1822 и 1852 годами пятеро из одиннадцати губернаторов Тобольска были уволены за коррупцию [Gentes 2010: 52]. В 1847 году генерал-губернатор Восточной Сибири В. Я. Руперт (1787–1849) был вынужден уйти в отставку после того, как расследование признало его виновным в целом ряде злоупотреблений, в том числе в том, что он заставлял каторжан работать в его собственной резиденции [РГИА. Ф. 1286. Оп. 10. Д. 1428 (1846). Л. 15–22].
Но какими бы вопиющими ни были злоупотребления властью и продажность отдельных должностных лиц, они не порождали, а только усугубляли изначальные пороки системы: нехватку ресурсов и неумелое, рассогласованное управление. В ответ на претензии Санкт-Петербурга к вопиющему положению дел в Тобольском приказе о ссыльных чиновники обычно оправдывались, что все это происходит из-за «недостатка канцелярских способов и умножения числа дел, после состоявшегося в 1823 году указа о бродягах» [РГИА. Ф. 1286. Оп. 7. Д. 377 (1840). Л. 71]. И были по-своему правы. К 1856 году Тобольский приказ о ссыльных, в обязанности которого входила экипировка, запись в статейные списки и распределение почти каждого ссыльного, вступавшего на территорию Сибири, насчитывал в общей сложности семь работников: директора, двух асессоров, двух бухгалтеров и двух секретарей. К 1873 году их число возросло до девяти [Власенко 2008: 299].
Неудивительно, что при таком скудном составе администрации спустя полвека после реформ Сперанского в делопроизводстве института ссылки по-прежнему царил хаос. Заключенные приезжали в Иркутск из Западной Сибири без надлежащих документов с указанием их преступлений и приговоров [РГИА. Ф. 1286. Оп. 36. Д. 698 (1875). Л. 1–2]. Правительственная проверка показала, что в период с 1872 по 1875 год Иркутский приказ о ссыльных не вел точных записей о проходящих через него ссыльных: «При отсутствии всех этих отметок Экспедиция в большинстве случаев, зная, что ссыльный поступил в ее распоряжение, не знает, где он находится и какими правами он пользуется по состоянию своему». Проверяющие обнаружили около пятисот необработанных дел, датированных 1870 годом, «сваленных в кучу». Были случаи, когда каторжане уже давно отбыли срок каторги и должны были быть отправлены на поселение, «но еще не уволены, за неприсылкою на них Иркутской Экспедицией статейных списков». Один приговоренный к ссылке крестьянин уже два года содержался в иркутской тюрьме в ожидании отправки, потому что чиновники не могли найти его документов [РГИА. Ф. 1286. Оп. 36. Д. 793 (1875). Л. 7, 12–17, 49]. В центре, правда, ситуация была немногим лучше. Так, в 1877 году один незадачливый арестант на полгода застрял в московской тюрьме, перед тем как отправиться в ссылку: чиновники никак не могли выяснить, какой ему вынесен приговор [РГИА. Ф. 1286. Оп. 38. Д. 407 (1877). Л. 103–103 об.].
«Круговая порука» в арестантской партии:
арестантская артель
Ссыльные реагировали на жестокую и непредсказуемую обстановку в арестантских партиях тем, что на время пути устраивали в своей среде артель – сообщество заключенных. Эти неофициальные, но могущественные организации, в которые входили представители разных групп общей численностью около десяти человек на каждую партию, фактически следовали общинным традициям деревни. Артель ведала всеми сторонами жизни арестантской партии. Ее главной задачей была коллективная защита членов арестантской партии от властей. Действия артели во главе с избранным старостой регулировались традициями. В ее ведении находились торговля, общий фонд припасов и драконовские кодексы дисциплины и наказания [Ядринцев 1872: 151–152]. Хотя артель не была официальным образованием, тюремное начальство признавало ее существование и, в некоторой степени, ее необходимость. Власти закрывали глаза на многие незаконные действия артели и полагались на ее добрую волю в управлении партией. Арестанты, в свою очередь, ценили доверие этапных начальников и старались облегчить им работу, следуя предписаниям и соблюдая взятые на себя обязательства.
Перед выходом из европейских городов России партия на время пути в Тобольск выбирала старосту. Обычно это был человек, хорошо знавший Сибирь по предыдущим ссылкам, нередко бродяга, бежавший из ссылки только для того, чтобы снова быть пойманным, либо тот, кто обладал полезными навыками и профессиями. По прибытии в Тобольск артели распадались и образовывались заново уже внутри новых, постоянных партий, сформированных
