– Неужели ты, Боря, пацифист?! – быстро спросил А-в, постановочность этого специфического гэбэшного вопроса разоблачила аспиранта.
Мы откивали тому и другому. Они исчезли из поля зрения, по их исчезновению можно было прогнозировать близкую катастрофу. Катастрофа грянула – газету уничтожили в одночасье.
И вот в благословенные времена Бог занес меня на берега Волги. Ярославль бурлил. Опытным глазом я вижу – бурление поверхностное. По авансцене шастают опереточные фигуры: репортер, требующий суда над КПСС, но живущий в огромном обкомовском особняке, полковник, бывший политработник, внезапно прозревший на старости лет. Демократическая дама, всю жизнь славившая режим, но переметнувшаяся по ветру.
И рядом доцент с бегающим взором. В годы разлуки Ч-в преуспел, в том числе на партийном поприще (при его горячем участии ставилась политучеба – слово-то придумали – в обкоме и в местном КГБ). «Сгинь!» – единственное, что я смог сказать новоявленному либералу, он исполнил привычное для него приказание и сгинул. Ярославль – не хутор, улицы здесь широки и многолюдны, площади раскидисты, а в университетские аудитории мне не ходить за недосугом.
Но некий старожил города стучится в редакторский мой кабинет. «Из губернской хроники вчерашнего дня», – говорит он и кладет на стол номер областной молодежной газеты. Ч-в, читаю я в «Юности» (так называется газета), был тем человеком, который отдал на заклание в КГБ своих воспитанников – студентов исторического факультета ЯрГУ. Ярославские гэбисты прикинулись гуманными – они покусали ребят, потаскали по кабинетам, кое-что изъяли из рукописей, попутно устроили выволочку ректорату. Ч-в отметился особо: выполняя социальный заказ ведомства, поставил двойку за курсовую самому бескомпромиссному из группы студентов. Не мог не поставить: в курсовой опальный студент написал, что восстания крестьян против большевиков были праведными. Никто из ученых коллег не одернул Ч-ва, не попытался усовестить. Боялись. Боятся и сейчас. Обыденная тошнотная повседневность. Тут, что Дальний Восток, что Сибирь, что Золотое кольцо, исторический центр державы. Перевертыши, потеряв румянец, приплясывают на кафедрах, на трибунах, на экранах.
Кстати, еще и потому я почти не смотрю телевизор: «то в Булгарина наступишь»... Но однажды врубил и слушаю: член редколлегии «Дальнего Востока»... член КПСС... член СП РСФСР... патриот имярек заступается за... Андрея Сахарова. Я позвонил девчатам с Приморского телевидения: знают ли, милые, кто он таков, имярек? Знают: писатель, депутат, член редколлегии и т.д. Не поленился, съездил на студию, увидел бегающие глаза ведущей и понял: здесь конформистами свито гнездо давно и прочно.
Лев Князев в оные времена не спускался с этажей крайкома партии, участвовал – но с другого, правительственного, фланга в уничтожении Вали Юдиной и ее соратников, создал фашистскую обстановку в Приморском союзе писателей. Лучшие из лучших литераторов Владивостока ушли из жизни или покинули край, стараниями Князева так и не принятые в ремесленную гильдию. Последний подвиг Князева – он не дал поставить у расстрельного оврага, что на второй речке, надгробный памятник Осипу Мандельштаму... «Еврею нечего делать во Владивостоке», – сказал русский патриот Князев, сам не русский по национальности.
Чувство запоздалого удовлетворения я испытал, когда Борис Можаев, не погнушавшись, аналитически разложил на составные и приговорил графоманскую прозу конформиста.
Спрашивается: нуждается ли общество, чтобы Князевы вступались за честь Андрея Дмитриевича Сахарова хотя бы не на союзном, а на краевом телеэкране?..
Называя имена оборотней, не низвожу ли я всеобщее к частному, не заслоняю ли лавину общенационального бедствия личным, личностным, быть может, субъективным видением мира? А нашествие рептилий именно бедствие, не меньшее, чем, посмею сказать, героизм подвижников. Подвижников всегда единицы, конформистов – тысячи. Но если первые, руководствуясь ортодоксальными понятиями чести, зовут убогих и сирых на недоступные вершины, или на Голгофу, и служат вечным упреком обывателю, то вторые, выработав негласный кодекс низкопоклонства, морально разлагают страну и день за днем, год за годом размывают в обществе нормальные – не Апостольские, не исключительные понятия о добре и зле. Обычному праву конформисты не позволяют укрепиться и ратуют за верховенство права государственного, но национальная жизнь крепится тем и другим, в связке, а самодержавие правовой нормы столь же опасно, как и внеправовой произвол.
К сожалению, отечественная литература высокомерно игнорирует опасную тему, демонстрируя тем самым светскость, и утаивая подлинных героев эпохи. Можно подумать, после 1985 года Россия вернулась в первые века христианства и торжествует приобщение к очищающей тайне. Увы, и церковная жизнь становится светской, церковники не избежали комфортных позывов. Там, у клироса, я вижу Ч-х и К-х, одетых в рясу, и с теми же бойкими очами. Но я надеюсь на православных юношей. Да избегнут они ханжества!
Но вернемся в лоно гражданского общества. А его нет, гражданского общества. Нам предстоит его создать. Чтобы положить ему крепкие основания, понадобится и крепкий созидатель, независимый человек. А его тоже нет, и прежде всего потому, что созидатель наш нищ и гол. Понадобится время, чтобы появился класс собственников.
Так мы опять возвращаемся к исходному пункту не только моих писем, но и всей русской драмы: Россия приговорена к идеологической борьбе и вражде, ибо нищему иного и не дано. А идеологическое противостояние и вечная гражданская война являются питательной средой такого явления, как конформизм.
Там, на Западе, есть свои конформисты, и есть подобающие условия для их вызревания. Наш конформизм качественно другой; беспощадным зрением вижу я питательную почву для отечественных рептилий и перевертышей. И осознаю их анонимную силу.
Академгородок Иркутска – детище хрущевских импровизаций, а приобрел он осанистость в брежневское безвременье. Иногда, в смурные 70-е, долетали до иркутян ирреальные слухи из Академгородка, мы не придавали им значения. Но в Новогоднюю ночь, когда вампиловцы пели, обнявшись: «Крест деревянный, крест чугунный обещан нам в далекой мгле», доктора и кандидаты наук, не поделивши в застольной ссоре пирог обещанных правительственных субсидий, поссорились и приступили – к естественному же у образованцев – выяснению отношений. Вызванный наряд милиции прибыл тотчас (у Академгородка своя милицейская точка). Блюстители порядка застали картину, достойную кисти Босха: ученые бросались друг в друга кремовыми тортами и успели обрести розовые и белые парики, подобающие и манишки, – сладкая публика с головы до пят. Приятели по юридическому факультету, осевшие в милиции, развеяли у меня последние сомнения в том, что именно босховские сюжеты воплотились на ночных полотнах новогоднего Академгородка.
Когда пришли дни свободы, ученые Иркутска, очнувшись, решили сказать гражданственное слово, я не выдержал и поехал за Ангару полюбопытствовать: что столь прекрасно встревожило элиту? Что подняло ее к трибуне?
Высокое собрание заняло огромный конференц-зал, в проходах стояли микрофоны. На сцене у инкрустированных столиков сидели трое – член-корреспондент АН СССР имярек, с другой стороны – некий функционер, председатель, так сказать, дискуссионного Клуба Академгородка. А в центре вальяжно поместился чистолицый и улыбчивый Георгий Жженов. Смелая аналогия? В фильмах, снятых по заказу КГБ, Жженов всегда лучится. Я всмотрелся в него и ущипнул себя: не может быть! Но когда чистолицего представили аудитории, два видеокадра сошлись в один – это оказался тот самый агент КГБ, что дежурил мой выход из кабинета генерала С.С.Лапина. Из партаппаратчиков взрывоопасного Ангарска красавчик перебрался в комитет, предварительно придушив ангарскую интеллигенцию, и в считанные годы свершил головокружительную карьеру. На этом именитом собрании И.В.Федосеев представлял КГБ в качестве прямого наследника С.С.Лапина.
Ученая публика млела, слушая раскрепощенную речь гэбиста: ах, иркутский КГБ (и Федосеев тоже) против преследования инакомыслящих; ах, с Б.И.Черных поступили слишком круто (менее круто ученые допускали); ах, начальник госбезопасности за многопартийность!..
Единственным человеком, вышедшим к микрофону и посмевшим оспорить лживую речь новоявленного, лучше – новообращенного, демократа, оказался я... Но конформистов Академгородка раздражило присутствие отщепенца в привилегированном конференц-зале, где долгие годы спевались они невозбранно с властью, и выпад мой залили розовым кремом и сладкой помадой, наскребли из старых запасов.
Скоро, увидев нешуточный разворот событий, я обратился с кратким письмом в газету молодежную. Письмо мое замотали по столам и кабинетам, и предостережение избирателям не увидело свет: «Ну, Борис Иванович, давайте жить в мире», – сказал, притормаживая бегающие глаза, редактор газеты. Давайте, ребятушки. Жили в мире 70 лет, поживем еще сколько-то.
