— Ну и что?
— И вот тогда-то:
Сучок преломленный
За юбку задел,
Пастух изумленный
Всю прелесть узрел!
……………………
Любовь загорелась
В двух юных сердцах.
Пастушка упала на землю, к ней ринулся пастушок, обнял ее и…
…Соком вишневым
Траву окропил.
Такая вот хрестоматия. Детям, разумеется, только два четверостишия и можно давать, дальше нельзя — они еще маленькие. А нам, взрослым, это можно. Вы говорите: «Мещане». Это не мы мещане, это вы — младенцы!
Тот же член мочу выводит
И детишек производит
В ту же дудку дует всяк –
И профессор и босяк!
Это Гейне. «Орлеанскую девственницу» писал Вольтер, а «Гаврилиаду» — Пушкин.
Казалось бы, теперь и палец некуда просунуть, но этот парень не зря рвался в лидеры. Он сказал:
— Вы нас ловко увели в другую сторону, завели черт знает куда. Не о великих мы говорим, а про Евтушенко. А он — бездарь, понимаете? Его стихи, как дешевые базарные клеенки, на которых лебеди нарисованы и пышнотелые красавицы. Вам это нравится, потому вы — мещане!
Спор разгорелся с новой силой, уже выходя порой за академические рамки.
— Запомните, — сказал я, — сравнение не есть доказательство. Вы можете сравнивать с клеенками, с корзинками, картинками, картонками и маленькими собачонками, и все это бездоказательно. Сравнение не есть доказательство. С этого начинается любой учебник формальной логики. Впрочем, до физики Краевича вы еще не дошли…
— А вы дошли?.. У вас доказательства?.. Они у вас в рукаве? Ха-ха-ха, — смеялся он саркастически.
— Я докажу, докажу, — сыпал я своему врагу пронзительно. — Ваши стихи, уважаемый поэт Ермилов, в книготорге, и никто даже об этом не знает. И стихи ваших коллег-сотоварищей — там застыли айсбергами.
— Ну и что, — сказал поэт Ермилов и побелел, — ну и что, — повторил он, и зрачки его расширились.
— А вот что, — продолжал я, уже перешагнув заветную черту, — вот что: завезите в книготорг стихи Евтушенко, и придется конную милицию вызывать, чтобы толпу сдержала. За его стихи будут кассу ломать. И я буду в этой толпе…
— Не нужно Вам в толпу, — произнес мэтр, сохраняя величие, — я Вам эту книжицу просто так дарю. Зачем мне этот бездарь в доме?
Я смешался:
— Почему просто так, зачем просто. Да за этот томик я вам целую связку книг…
— Просто так, просто так, — великодушничал мэтр, опять набирая силу.
— Когда же мы это сделаем? — жадно ухватился я.
— Сейчас, прямо сейчас, вот только жену провожу домой, а сам на вокзал — уезжаю, творческая командировка… Так что пошли вместе, и я вам вручу эту бездарь…
— А ты не распоряжайся чужими книгами, — сказала вдруг миниатюрная красавица. — Евтушенко мой, он мне нужен для работы.
И обращаясь к мужу:
— Ты наговорил здесь много ерунды. Талантлив ли Евтушенко? Да, талантлив. Тем хуже. Он развращает своим талантом нашу молодежь. Он — апологет супружеской измены. А пропагандировать супружескую измену нельзя.
Она говорила легко, как по писаному.
— Семья — ячейка общества… И общество не может и не будет равнодушно взирать… И мы в молодежной газете ведем борьбу с этим явлением. Проблема и без того серьезная… Вот для чего мне нужен Евтушенко, чтобы вести борьбу… Супружеская измена — дело не личное… общественная характеристика… Подрыв устоев…
— Вам нравится домострой? — обратился я к ней, уже раскручиваясь на новую спираль.
— Ладно, хватит, — сказала она и махнула точеной своей ручкой, — надоело!
Она перевела дух и обратилась ко мне уже другим голосом:
— Вот вы хирург, не знакомы ли вы с Вилем Харитоновичем Мухиным?
— Я его знаю очень хорошо, — ответил я, и сразу все изменилось вокруг.
— А что Вы можете о нем рассказать?
— Я могу рассказать… Я могу рассказать… что у меня нет слов, чтоб о нем рассказать. Понимаете, это звезда на нашем хирургическом небе или комета… Я не видел таких хирургов, я в клиниках бывал. Таких нет нигде. Огромный талант, понимаете. И человек — прекрасный, удивительный, недосягаемый… Она сказала:
— Я очень рада, значит, не ошиблась, я готовлю сейчас о нем большой материал в газету. На таких примерах и нужно воспитывать нашу молодежь, как вы думаете?
— Конечно, разумеется!
Она засмеялась:
— Ну, слава Богу, пришли, наконец, к общему согласию.
Мы распрощались на улице, было половина первого ночи. На следующее утро к восьми часам я уже был на работе. В дверях появился Виля, веселый, свежевыбритый, в накрахмаленной шапочке и в халате. Он сказал.
— Ты что это придумал: звезда, комета, таланты, поклонники…
Я посмотрел на часы:
— Когда ты успел об этом узнать? Мы же расстались с ней в половине первого ночи!
— Очень просто: я провел ночь с этой женщиной.
— Вот сволочь!
— Ничего подобного, — быстро возразил Виля и выставил большой палец. — Такая вот баба!
— Да я не про это. У нее, видишь ли, том Евтушенко, но не для того, чтобы читать, а чтобы бороться с супружескими изменами. Она весь вечер мне мозги сушила… Материал говорит о тебе — для юношества…
У Вили Мухина было еще одно качество. В круговерти разговоров, общений и контактов он привык выдергивать, как рыболовным крючком, именно то, что ему было нужно. Вот и сейчас он уловил свое. Быстро набрал номер по телефону:
— Танечка, здравствуй, детка, это я. Слушай, сейчас узнал, что у тебя есть томик Евтушенко. Ага… Так ты его сегодня на ночь захвати. Договорились? Ну, целую, зайка, пока!
…И снова шестнадцать операций, в перерывах — сигарета на зажиме, потом в тюремную больницу — вновь оперируем. Потом к собакам — трансплантация сонных артерий. Час ночи. Домой? Но едет на вокзал в поздний ресторан: шампанское, конфеты в роскошной коробке. (Жаль цветов нет!). Да куда же ты, Виля, спать надо, с ног же валимся.
— А у нее сегодня муж опять в командировку уехал…
И ни усталости уже, ни тени в глазах, сам играет, как шампанское, улыбается — и в такси!
Он умер после третьего инфаркта совсем молодым, ему было 33 года: возраст Христа.
Дела давно минувших дней. Преданья старины глубокой… У Вили Мухина было множество женщин, искренне преданных ему душой и телом. Подернутые дымкой забвения многочисленные связанные с ними истории переплелись корнями фабул и, выражаясь торжественным слогом, породили древо этого рассказа.
Виля был очень естественный и цельный, себе никогда не изменял, всегда держался своего стиля, а внешне прост и улыбчив.
Казаться улыбчивым и простым.
Самое высшее в мире искусство…
Покойный Семен Львович Дымарский, как и Виля, собственный облик незамутненно хранил, свою роль играл свято, не отклоняясь, но стиль у него был совсем другой. Дымарский элегантно позировал. Он был лысоват, хоть и молод, и умер ведь достаточно молодым.
А почему я его в этот наш скорбный список не занес? Пропустил что ли? Но ведь Сеню Дымарского забыть нельзя. Просто он умер не от разрыва сердца, у него разорвался мозговой сосуд — инсульт… А у нас опись разорванных сердец. И все же Сеню нужно в тот список: он не по букве, а по духу. И мозговые сосуды разрываются не просто так…
А был он хоть и лысоват, но элегантен, чуточку небрежен и свеж. И кожа лоснилась от бритвы и крема. Он был гусаром, вернее, хотел им быть. Носил пенсне, галифе, до зеркала чищенные сапоги, иной раз к ним и шпоры натуральные с малиновым перезвоном. И стэком по голенищу хлопал, еще любил лошадей и женщин, конечно, и каблуками щелкал, дамам ручки целовал, цветы дарил, а при случае и на колено падал, именно на одно колено, как знамя целует — с достоинством, величаво.
Дымарский, добрый мой приятель,
Он весь, в изломах и грехах,
