Но все его мечты о свободе так и останутся нереализованными, как и мечта о том, чтобы «открыли границу, как ворота в Кремле».
Между тем, мечта капитана об открытой границе объясняется просто: «Ему и на фиг не нужна была чужая заграница^6 — / Он пройтиться хотел по ничейной земле». Похожее намерение выскажет лирический герой в черновиках «Райских яблок»: «Погуляю по кушам, покушаю приторных яблок», «Я по кушам пойду и от пуза покушаю яблок» (АР-3-166).
А описание «нейтральной полосы» находим также в песне «Если где-то в чужой неспокойной ночи…» (1974): «Здесь такой чистоты из-под снега ручьи — / Не найдешь, не придумаешь краше. / Здесь цветы, и кусты, и деревья — ничьи. / Стоит нам захотеть — будут наши» («не придумаешь краше… цветы» = «цветы необычайной красоты»; «ничьи» = «на нейтральной полосе»). Упоминается нейтральная полоса и в песне «Спасите наши души!»: «Уходим под воду / В нейтральной воде». Причем в черновиках встречается даже такой вариант: «Там прямо по ходу — запретные воды» /2; 348/ (такой же запретной оказывается и земля в «Нейтральной полосе»: «Почему же нельзя! Ведь земля-то ничья»). А в черновиках «Конца охоты на волков» читаем: «Пили воду усталые волки / Из речной полыньи, из ничейной реки» (АР-3-29), — то есть это те же «ручьи», которые «ничьи», из песни «Если где-то в чужой неспокойной ночи…» и та же «ничья земля» из «Нейтральной полосы».
***
От военной тематики перейдем к спортивной и рассмотрим группу произведений, объединенных мотивом «мордобоя», затеянного властью. Этот мотив чаще всего бывает представлен в образе бокса. Как сказано в «Сказке о несчастных лесных жителях» (1967): «Сам Кащей (он мог бы раньше врукопашную) / От любви к царице высох и увял». А двумя годами ранее то же самое говорилось о сотруднике КГБ: «Но личность в штатском, оказалось, / Раньше боксом увлекалась» («Про личность в штатском», 1965), из чего следует несложный вывод: Кащей бессмертный является персонифицированным образом советской власти.
Это «увлечение» личности в штатском перейдет в «Песню про сентиментального боксера» (1966): «А он всё бьет, здоровый черт»; в «Песню про джинна» (1967), где этот «.джинн» говорит, что он и его коллеги чудесам «вовсе не обучены. / Кроме мордобитиев — никаких чудес», в чем герой-рассказчик тут же и убеждается: «Стукнул раз — специалист, видно по нему!»; в одну из редакций «Песни Рябого» (1968): «Как вступили в спор чины — / Все дела испорчены <.. > Челюсти попорчены, / Бюсты переломаны вконец» /2; 413/; и в черновой вариант «Песни Соловья-разбойника и его дружков» (1974), где баба-яга «бьет всё больше в челюсть и поддых» (АР-12-100) (в «Сентиментальном боксере» лирическому герою тоже ломали челюсть, поэтому он говорит: «Ведь наш одесский лучший врач / Мне челюсть заменил» /1; 471/). Причем если «личность в штатском, оказалось, / Раньше боксом увлекалась» /1; 169/, то и про «джинна» герой говорит: «Ну, а может, он теперь боксом занимается» /2; 13/.
А в прозаическом наброске «Парус» (1971), где автор выступает в образе парусного судна, сражающегося с морской стихией, поведение ветра очень напоминает действия Бориса Буткеева: «Надо залатать, а ветер и этому мешает, — он нетерпелив, как боксер после того, как послал противника в нокдаун и хочет добить» /6; 165/. Сравним с «Сентиментальным боксером»: «Вот он опять послал в нокдаун, / А я опять встаю. / И что дерется, вот чудак! — / Ведь я его не бью /1; 471/[718].
Похожий мотив встречается в песне «Подумаешь — с женой не очень ладно!» (1969): «Да ладно — ну уснул вчера в опилках, / Да ладно — в челюсть врезали ногой, / Да ладно — потащили на носилках, — / Скажи еще спасибо, что живой!», — что вновь напоминает «Боксера»: «Но думал Буткеев, мне челюсть кроша…»; песню «Зэка Васильев и Петров зэка» (1962), где лагерный надзиратель избивает главных героев: «А он от радости все бил по морде нас»; и черновик «Смотрин» (1973), где лирического героя пригласили развлекать песнями богатого соседа: «Меня схватили за бока / Два здоровенных паренька /И сразу — в зубы: “Пой, пока / Не погубили!”» (АР-3-60).
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
А в поздней редакции песни «Подумаешь — с женой не очень ладно!» встретится такой вариант: «Что-что? На ринге выбили два зуба? / Скажи еще спасибо, что живой!» /2; 460/. Слова «на ринге» показывают всю образность ситуации в этой отнюдь не спортивной песне и вновь отсылают к «Сентиментальному боксеру»[719] [720].
Следует заметить, что «Боксер» является продолжением «Песни про конькобежца на короткие дистанции, которого заставили бежать на длинную» (1966). Как говорил Высоцкий после исполнения «Конькобежца» и перед исполнением «Боксера»: «И он стал боксером. И песня такая — “Про сентиментального боксера”».
То, что главный герой «Песни про конькобежца» стал боксером, видно из ее концовки: «…Я ведь нынче занимаюсь и борьбой, / и боксом. / Не имею больше я на счет на свой / сомнений. / Все вдруг стали очень вежливы со мной, / и тренер».
Герой «нашел» себя, переквалифицировавшись в боксера, однако настоящим, жестоким боксером он так и не стал (вспомним название песни: «Сентиментальный боксер»), в отличие от своего противника, который крушит всё и вся: «А он все бьет — здоровый черт, — / Я вижу: быть беде».
Политический подтекст «Сентиментального боксера» подтверждает и такая деталь. Песня была написана в апреле-мае 1966 года: «Вот он прижал меня в углу, / Вот я едва ушел…». А 6 марта Ольга Ширяева записала в своем дневнике разговор с Высоцким о его концерте в Институте русского языка, состоявшемся в начале года: «Мы пожаловались Володе, что в мамином чисто гуманитарном институте никто из научных сотрудников не владеет техникой звукозаписи, а мальчики из фонетической лаборатории, которых попросили записать его концерт, решили, видимо, сделать бизнес на этой пленке и долго нам ее не давали. Высоцкий сказал, что это плохо. Спросил: “А они не отнесут ее кой-куда? Меня сейчас поприжали с песнями ”. Мама горячо уверяла Володю, что этого не случится, что лаборанты не настучат, хотя, кажется, своего не упустят. Мы проводили Володю до театра и простились»499.
Через год этот глагол появится в черновиках «Песни о вещем Олеге», где речь вновь пойдет о власти, но на этот раз представленной в образе князя: «Прижал всех — никто и не пикнул» (АР-8-92). А еще через несколько лет Высоцкий снова употребит его на одном из домашних концертов: «Одно время, когда уж меня прижали совсем, я начал писать детские стихи»[721] [722]. Процитируем также стихотворение «Как тесто на дрожжах, растут рекорды…» (1968), где проводилась та же мысль: «Сейчас за положенье вне игры — жмут, / А будет: тот, кто вне, тот молодец!».
Да и сами власти употребляли этот глагол применительно к поэту: «Мы Высоцкому хвост прижмем»; — так в 1969 году во время допросов грозил следователь саратовскому студенту Александру Романову, зная его интерес к творчеству барда501.
Похожий глагол находим также в посвящении к 60-летию Юрия Любимова (1977): «Не раз, не два грозили снять с работы, / Зажали праздник полувековой» («Ах, как тебе родиться пофартило…»). Да и в ранней редакции «Сентиментального боксера» герой говорил: «Вот он зажал меня в углу…» (АР-17-182).
***
Следующее произведение на спортивную тему, которое мы рассмотрим, называется «Песня про правого инсайда». Она существует в двух редакциях — 1967 и 1968 годов. Первая — довольно безобидная /2; 432 — 433/, а вот вторая, датируемая летом 1968-го /2; 144 — 145, 433 — 435/, уже изобилует многочисленными аллюзиями на взаимоотношения Высоцкого с властями, поскольку в это время против него шла массированная кампания, да и в целом 1968 год характерен усилением репрессий против инакомыслящих. Поэтому логично предположить, что сюжет с футбольным матчем служит лишь формальным прикрытием конфликта поэта и власти, персонифицированной в образе правого инсайда: «Ох, инсайд! Для него — что футбол, что балет, / И всегда он танцует по правому краю… / Справедливости в мире и на поле нет — / Потому я всегда только слева играю. / Он забил первый гол, получив точный пас. / Он грубит, он буянит и судьям перечит. / Я — сижу, меня тренер поставил в запас, / И инсайд беспрепятственно наших калечит!» /2; 433/.
