Неужели теперь Шиловский таким образом мстит ему? Мстит за измену?
«Пока мы вместе, с тобой ничего не случится», — будто бы на ухо, вкрадчивым шепотком проговорила жена.
Если не месть, то что? О нем заботятся, будто из любви, как уверяла когда-то Юлия. Из любви… Да возможно ли такое?
Или существует какая-то высшая цель, понять которую ему не дано, однако принадлежность его к этой цели необходима? Без него не станет соборности, полного круга, если он включен в некую неразрывную цепочку. Пусть ничего из него не выходит, пусть в голове у него другие мысли, но он нужен как балласт, чтобы удерживать воздушный шар у земли. Придет час — сбросят этот мешок с песком и мгновенно забудут, да не пришел тот час…
Первой мыслью было написать письмо Шиловскому, затем Андрей уже почти решил — ехать! И все высказать в глаза. Откопать книги и маузер, спрятанные на чердаке особняка в Красноярске, швырнуть ему, чтобы забрал назад, и хлопнуть дверью.
И лишь поостынув, Андрей понял, что ехать никуда не нужно. А изменить положение вещей, выйти из-под чужой воли и заботы можно только отсюда.
Неужели бывает такое наказание, когда невозможно разделить участь своего народа? Если да, то это самое страшное наказание. И не на то ли рассчитывает Шиловский, что, помытарившись, потешив свою волю, он так или иначе будет отвергнут теми, с кем живет, и тогда ему ничего не останется, как примкнуть к тем, кто заступается. Ну а примкнув, играть определенную роль с той добросовестностью и честностью, с которой он делал всякое дело.
А блудного сына всегда встречают лучше, чем других, благополучных сыновей.
Андрей вошел в барак, разыскал среди множества ребятишек — чумазых и похожих друг на друга — своих и стал звать Любушку. В огромном бараке стояли дымные битые печи, на которых одновременно варили, жарили и кипятили десятки семей, пар и смрад вечно стоял на уровне человеческого роста, всюду висели лохмотья сажи, и черная блестящая копоть покрывала бревенчатые стены и накатной потолок.
— Пойдем в Березино, домой, — сказал Андрей жене. — Там скотина не кормлена.
Она вскинула голову, в глазах промелькнул страх.
— Пойдем, пойдем, — поторопил он. — Ссылка отменяется.
Боже, зато сколько радости и восторга увидел он в детских глазах! Никогда не были они так счастливы.
В бсрезинском дворе и правда орали голодные коровы и молодняк. Колхозники под руководством Артема Никитича привезли семенной хлеб и теперь ссыпали его в амбар. Председатель немного повеселел, однако все еще с надеждой поглядывал на Андрея, словно хотел сказать: не выдавай, не выдавай меня! Пожалей! Ты же взрослый!
Доска с красной надписью «Колхоз „Светлый путь“ висела уже над крыльцом дома Мити Мамухина.
Андрей поймал Артема Никитича за воротник шинели, развернул к себе.
— Свози все назад, — глухо выговорил он. — Принимай в колхоз.
Председатель ослаб, обвис в шинели.
— Меня же… Меня же исключат, — забормотал он. — Велено не трогать…
— В колхоз хочу, понял? — Андрей встряхнул Артема Никитича.
У парнишки мелко задергался кадык.
— Велено… Велено…
Андрей выпустил председателя и остановил в воротах мужика с мешком, отнял ношу и бросил в телегу. Мужик отчего-то набычился, утер рукавом лицо и полез за кисетом. Это был сродный брат конюха Ульяна Трофимовича, Семен Брюзгин, березинский родом, и корень его уходил туда, в Воронежскую губернию, в историю семьи Березиных.
— Что это ты, Николаич, в колхоз собрался? — недобро спросил Семен.
— От тебя отставать не хочу, — проронил Андрей. — Вместе единолично пожили, вместе и колхоза попробуем.
Семен Брюзгин раскурил самокрутку, отплевал табак, не сводя с Андрея пытливых глаз.
— Получится вместе-то? — недоверчиво спросил он.
— Получалось раньше…
— То раньше, — вздохнул Семен. — Да теперь жизнь по-другому пошла. В тюрьму забрали — отпустили. А мы-то тебя уж оплакали. Как оплакали-то, Николаич! Всем селом жалели. Да ты слезы наши обманул. Раскулачили… Да вот, видишь, назад все вернули. И извиненья преподнесли. Этот-то парнишка эвон какой перепуганный… Отчего так, Андрей? Ни дед твой, ни отец народ никогда не обманывали.
Андрея заколотило. Он схватил Семена за плечи, потряс его, заглядывая в глаза:
— Семен! Семен! Я вас не обманывал! Нет!..
— Может, и не обманывал, — согласился Семен Брюзгин. — Может, и не хотел. Но так получается… Как теперь жить тебе в Березине? Сам подумай: Мамухина с Понокотиным раскулачили и в ссылку угнали, а тебе хоть бы что… Не обижайся, Андрей, люди так понимают. А как понимают, так и говорят.
Пользуясь тем, что Андрей занят разговором, Артем Никитич убежал со двора задами, сделал круг и спрятался в конторе.
Семен Брюзгин помолчал, кивнул на мешки с зерном:
— Чего прикажете? Ссыпать или в колхоз везти?
Андрей медленно развернулся и побрел в дом.
Всю ночь он просидел у печного зева, глядя в его жаркую черноту. Любушка при свете лампы разбирала имущество, сваленное кучей на полу, развешивала задергушки на окнах, раскладывала вышитые салфетки-уголки, но делала все это лишь для того, чтобы разделить участь мужа. Зато сладко и безмятежно спали умытые и переодетые в чистое дети. Домашнее тепло, родной запах избы, свежего хлеба облегчил их ребячьи души, и отступило, забылось тяжкое горе, как может скоро забыться только в детстве.
За всю ночь Андрей определенно и бесповоротно решил для себя единственное — нельзя лишать детей дома. Пусть в колхозе, пусть в ссылке, но лишь бы не бездомными. Он явственно вспоминал свои чувства, когда в восемнадцатом, после «эшелона смерти», вернулся в разрушенный и разграбленный дом, вспоминал, как скитался по дворам в Есаульске и не было на свете состояния трагичнее, чем бездомность. И страшно представить, что пережили дети за эту неделю жизни в дымном, многолюдном и чужом бараке! Какая рана осталась в их душах! И пусть ее сейчас рубцуют сон, запахи родного дома, пусть это возвращение утишит детскую боль.
На рассвете Андрей зашел в детскую половину и долго глядел, как спят сыновья и дочери. Кроме старшего, Ивана, все попростыли, дышали не по-детски шумно и тяжеловато. Он не заметил, как за спиной оказалась Любушка, обняла его, прижалась к лопаткам.
— Ты куда-то собрался? — спросила тихо.
Он вышел из детской и стал одеваться. Намотал чистые портянки, надел просушенные сапоги и покопался на вешалке, подбирая одежину. Выбрал армяк, шитый во времена забвения для зимней работы. Натянул его, подпоясался кушаком и взял баранью шапку. Любушка ждала.
— Нам хорошо было жить с тобой в Забвении, — проговорил он.
— Куда ты?..
— Помнишь, как мы жили?
— Помню… Андрей, не уходи!
— Если бы вся Россия хоть бы чуть пожила в забвении! Год бы, нет, и месяца хватило… — Он опустил голову. — Но не дадут. Не позволят. Вот опять разворошили муравейник…
— Что с тобой? — пугаясь, спросила Любушка. — О чем ты говоришь?
— Говорю вот… с тобой можно было жить в забвении. — Андрей надел шапку. — Хорошо можно было жить… В забвении всем живется хорошо.
— Ты куда?!
— Коней поить, — бросил он и вышел, не взглянув на жену.
Кони привычно и приветливо заржали, чувствуя хозяина, потянулись мягкими, просящими губами, но Андрей не взял с собой посоленного хлеба, как это делал всегда.
Он выдернул жерди из загона, выпустил коней, махнул длинным рукавом армяка.
— Пошли! Н-но! Хоп-хоп!
Лошади рысцой потянули к речке, и там, забредя по колено в мутную, полую воду, прильнули к ней, замерли, и лишь прядающие уши напоминали птиц на гнездах. Напоив коней, Андрей согнал их с берега по направлению ко двору, и они дальше пошли сами, повинуясь привычке. Андрей же присел возле разлившейся речушки, умылся ледяной водой и ею как бы смыл последние сомнения: да, он уходит из дома. Уже ушел. Иначе придется уходить с детьми и сделать их бездомными.
Андрей подошел к своему заплоту и осторожно выглянул: лошади уже стояли в загоне и терлись боками друг о друга, счесывая зимнюю шерсть.
Любушка стояла на крыльце и, приложив козырьком руку, всматривалась в сторону речки. За спиной Андрея вставало солнце…
Андрей пригнулся и пошел вдоль заплота, по задам, чтобы никому не угодить на глаза.
Альбина Мамухина не ушла с отцом в Свободное, а осталась жить в своей бане, у речки, в трех шагах от воды. Председатель Артем Никитич пытался выселить ее, однако Альбина заперлась изнутри и кричала в отдушину, что подожжет себя вместе с баней, если будут прогонять. Ее считали ненормальной, поэтому отстали; к тому же колхозной конторе, устроенной в мамухинском доме, баня была не нужна.
Альбина сидела на полке возле отдушины и пряла куделю. Андрей опустился на высокий банный порог и вытянул ноги: прошел совсем немного, а ноги уже гудели, как телеграфные столбы.
