И стали ко мне летать черные птицы. Прилетят, пощелкают клювами, поскрежещут когтями по камню и улетят молча. Думаю я, новую казнь мне готовят, да только сами не знают, какую. А народ под горой все сильнее стонет, плачет, страдалец, — значит, жив пока, не сломался, не перековали его в сатанинских кузнях. Хлеба стали давать через день и дров лишь по три полена. Но молитвы мои светлее сделались и рука легче. Прибежал ко мне Квасницкий ночью, но уже без ключей, встал у двери, и начали мы беседовать. Хочу, сказал он, принять крещение, да только все еще боюсь. Если можно, окрести меня тайно, матушка, чтобы никто не узнал. Объяснила ему, что православная вера открытая и человек верующий не должен таить свою веру. Напротив, зажигать ее в других людях своими трудами и достойной жизнью. Вера наша не одну свою душу освещает, и забота ее спасать души всех людей, чтобы всем света хватило. Как же можно утаить свет, если он загорелся и горит в душе? Он же хочет приобщиться к Святому Духу, а в миру жить как прежде и служить племени гулагов. Уж не знаю, понял он или нет, однако тихо ушел, так что говорила я в пустоту некоторое время. Потом окликнула — не отзывается.
Наутро же прилетела ко мне черная птица Френкель, загремела ключами и распахнула двери. Я к стене обернулась и зажмурилась, чтобы не ослепнуть от солнечного света. «Выходи», — сказала птица.. Я стою, не шевелюсь: хочется еще на мир Божий посмотреть. Да только чувствую, протянула черная птица когтистую лапу и вытащила меня из кельи. Закрыла я глаза платом и ладонями сверху прижала. Не помню ведь уже, сколько времени на свету не была. Да только сдернули у меня плат с головы, отняли руки от глаз. «Смотри!» — закричала черная птица, схватила меня в когти и, чувствую — понесла над землей. И тогда открыла я глаза и милостью Твоею не ослепла! Увидела я землю на много верст вокруг, а птица Френкель меня все выше и выше поднимает. Под самые облака вознесла и все кричит: «Смотри, игуменья! Напрасны все твои молитвы! Мы переделаем природу, как захотим, и сама природа этих жалких людишек переделается!»
Смотрю я — Владыка Небесный! — насколько хватает глаз — земля разверзлась и в чреве ее люди, словно муравьи, ползают. Лечу я в железных когтях и молюсь, и вижу, люди внизу лица к небу поднимают, и лица те светлы! И сияние исходит от них, ровно от святых мучеников. Возрадовалась я, Господи! Еще крепче уверовала: жив народ православный. Не сломить его ни работой рабской, ни жизнью скотской. Нет той силы у всего племени гулагов, чтобы изменить человеческую природу. Заклевать народ можно, в землю его загнать или обмануть на время, поманив сладким пирожком, но лишь чуть спадут черные чары — и ожили люди! Благодарю Тебя, Спаситель, что не оставил мучимый русский народ, сохранил его душу и разум.
Долго летела я в лапах черной птицы. До самого Белого моря, и лишь там снова очутилась на земле. И пока птица Френкель набиралась сил в обратную дорогу, побежали ко мне люди со всех сторон. Я же лежу на земле брошенная и встать не могу. «Знаем тебя, матушка! — закричали люди. — Слух о тебе по всему каналу идет. Ты уж крепись, родная, а мы выдюжим! Нашими костями плотины и дамбы укрепляют — все одно выдюжим! Ты только молись за нас, проси у Господа прощения за грехи наши, и твоими молитвами выстоим!» Но тут вернулась черная птица, разбежался народ, забился в камни и кочки, а я же все голоса слышу, и радостно мне, и горько, и мучительно. Птица Френкель подхватила меня и понесла в обратный путь. И уж не кричала — смотри! — лишь клекотала злобно и клевала меня в голову.
Когда же бросила меня возле моей кельи, я даже о землю не ушиблась, поскольку тела своего не чувствовала. Меня же вновь заперли в келье и забыли надолго. Зато ночью приходили ко мне сестры мои, рассказывали, как трудятся они, хотя невозможно стало трудиться среди людей. И поведали они о матери Агнее. Прости ее, Господи. В таких муках немудрено сломаться слабой душе. Сняла она рясу, горемычная, обрядилась в юнгштурмовку и теперь в логовище черных птиц моет полы, а ночами с охраной да с надзирателями прелюбодействует. Съела пирог, скверной начиненный, и пропала душа. Да молиться буду пред Тобой за нее! Верую, грянет и над ее головой Твой светлый гимн, покается она и вернется в нашу обитель. Однажды вкусивший от плода Твоего не забудет сладости и после грехов тяжких потянется вкусить вновь.
И вот, наконец, пришло мое освобождение из отшельнической жизни. Прилетела ко мне черная птица по имени Фирин, сладкоголосая, заботливая, так что черноты в ней и не разглядишь, если ослабли глаза. Стала она петь мне ласковые песни, мужество мое и силу веры возносить, и почуяла я, что пришло еще одно испытание, невиданное в этих местах. Повели меня из кельи в баню. А там стала я мыться, но женщины столпились подле меня, стоят и смотрят. Что, спрашиваю, не узнаете меня? Или дивитесь, как живу я, если кожа да кости остались? «Нет, матушка, — отвечают. — Узнали мы тебя, и дива нет для нас, как живешь ты. Мы стоим возле тебя и молитвы читаем». Какие же молитвы, спросила, и откуда читаете? «А на теле твоем писаны, — сказали женщины. — Вот их и читаем». Поглядела я на себя — Владыко Всемилостивый! — а молитвы с рубахи моей все отпечатались на теле и не смываются ни щелоком, ни мылом, ни мочалом. «Не смывай! — стали просить мои сестры. — Мы хотим научиться труду твоему, не смывай!» Недостойна я учить других, Господи! Не умею и не знаю, как молиться перед Тобой, вразуми же меня саму, не то пойдет от меня людям скверна да ересь.
На следующий же день после бани собрали всех сестер, поместили в избу и заставили гнид бить в белье, что в прачечной стирают. Вши людей заедали, и слышно, тиф начался. Верно, птице Фирин почудилось, что мы грязной работы испугаемся, а то неведомо ей, что нам и это во благо. Принесут грязное белье, свалят кучей, и куча эта шевелится, ровно живая. Прожарим мы исподнее в печи, потом каждый шов еще надо железкой продавить и стеклышком прочистить. И пока работаем, по нам вши ползают, живьем едят. Черная же птица Фирин прилетит к нам в гнидобойку и поет сладко, задушевно, будто жалеет нас, и восторгается, какие мы смелые и не боимся тифозной вши. И все нас матерями зовет да по имени. Велел барак наш утеплить, пайку выдавать, как ударницам. Сестры мои готовы были поверить ему, слышу, переговариваться с ним начали. А птица же Фирин то одну сестру, что помоложе, ущипнет, то другую. «Вошка по тебе ползала, матушка! — скажет. — Вот я поймал ее, посмотри». Матушка глядь ему на ладонь, а он другой рукой, бессовестный, то за грудь, то за живот схватит. И смеется при этом!
Лишь спустя месяц увидела я, как мрут мои сестры в гнидобойке и как хитро сделано было с нами. Покарай меня, Господи, слепошарую! Ведь чувствовала, не от добра черная птица вьется над нашими головами. Не мытьем решило взять нас племя гулагов, так катаньем. Вроде легкая работа. Это ведь не землю наваливать, не тачки катать и тем более не белкой в колесе бегать. Сиди да продавливай швы у рубах и кальсон. Но с самого начала от этого почему-то зубы сводило. Проведешь железкой по шву — трещат гниды, и звук такой визжащий. Ну сводит зубы, нехорошо лицо подергивается — можно терпеть после работы-то тяжкой. Терпели мы, терпели, и незаметно то у одной головокружение, то у другой обморок, а иную сестру перекосит и телом, и лицом, а иная не в себе делается. А потом и вовсе, слышу, мои сестры заговариваться начали. Станем трудиться вечером по баракам, они несут невесть что, вместо молитв-то. А сладкоголосая птица знай себе поет, тогда как в бараке у сестер по ночам зубовный скрежет начинается. Царица Небесная! К Тебе взываю, наставь, как эдакую муку пережить? Мысли мои путаются, в ушах визг стоит, и гниды перед глазами. Не выстоять нам, Матушка, перед наказанием эдаким, не исполнить урока. Что же с людьми станет, коли мы все умом и нервами повредимся? Черная птица Фирин не отступится, пока не изведет нас, убогих, пока не завладеет душами нашими — не успокоится. Люди теперь от нас шарахаются, потому что слух пущен, будто мы если работаем в гнидобойке, значит, вшей по баракам разносим, а с ними и тиф. Боятся люди нас, хоть на расстоянии и беседуют, и жалеют. И торжествует племя гулагов, летает над головами, смеется, окаянное.
Не допусти, Господи, чтоб одолели нас черные птицы! Не дай пропасть народу православному, не дай поставить его на колени перед антихристом и отродьем его.
Заступись, Матушка!..»
Трудилась мать Мелитина, писала молитвы свои на рубахе, стоя у аналоя в храме, где когда-то постриг приняла. И Ангел в образе отца затепливал ей свечи.
И вот однажды, когда погибал дух сестер в гнидобойке и не было слова на устах, способного остановить погибель, взмолилась она в отчаянии:
— Владыко! Неужто кончился путь народа моего? Неужто обрек Ты его на муки смертные и гибель? Пощади православных, Господи! Ведь зачем-то был Тебе нужен народ? Не для одних только мук сотворил Ты его, Вседержитель!
