— Что же ты, все время прядешь и прядешь, — заговорил он. — Зачем тебе столько ниток?
— Белую рубаху соткать хочу, — занимаясь делом, сказала Альбина. — Без единого шва, без единого узелка соткать хочу. Белую-белую!
— Нитки-то у тебя черные, — заметил Андрей.
— А я подожду, когда они поседеют и выбелятся.
— Помоги мне, Аленька, — попросил он. — Нет мне пути больше, не вижу дороги.
Альбина оторвала от кудельки нить, смотала ее, затем взяла другое, пустое веретено и выпряла короткий зачинок, только чтобы на веретенной ножке завязать.
— А ты иди, и будет путь, — вымолвила она. — Пошел ведь уже, так иди.
— Куда мне идти?.. Не знаю я, не знаю! Воли моей нет! За руки держат, ноги связали…
— Дети за руки держат, жена ноги связала. — Не было в ее голосе ни обиды, ни ревности и зависти. — Ты же путы порви и ступай. Кто не идет никуда, тому и пути нет.
— Спасибо, Аленька. — Андрей поднялся.
— Иди, иди, — поторопила она. — Так и быть, выпряду я тебе дорожку. Длинную выпряду, иди…
В низкую банную дверь било восходящее солнце.
В Есаульске он сразу же пришел к бывшему дядиному дому и спросил у часового, на месте ли следователь Колодкин. Часовой оглядел Андрея, поправил, винтовку на плече и сказал, что уж поздно и в ГПУ никого нет.
Андрей знал, что есть и Колодкин наверняка там: ночью начинались допросы, однако настаивать не стал. Он разыскал постоялый двор, именуемый теперь «Домом колхозника», однако на ночлег его не пустили, потребовав справку. У Андрея не было ни справки, ни какого-либо документа, поэтому он спустился с крыльца и подошел к костру, возле которого стояло и сидело несколько человек. Они были чем-то похожи друг на друга — нищенки, калека, на обрубыш тела которого был надет рогожный куль, согнутая пополам, с вывернутой головой старуха, бритый наголо старик-татарин и довольно молодой, но, похоже, душевнобольной мужик, по лицу которого пробегали судорожные гримасы. Похожесть эта состояла в том, что все они находились здесь в ожидании и, заслышав даже тихий шорох в Доме, мгновенно оборачивались на него, как на выстрел. Андреи молча встал в круг и протянул руки к огню.
Он отметил еще, что они все здесь давно знакомы и собрались не случайно, поскольку сразу же неприкрыто стали рассматривать нового человека. Инвалид-обрубыш подергал Андрея за полу армяка:
— Чего, не пустили? Справки нету?
— Нет справки, — сказал Андрей.
— А из какой волости будешь?
— Из Свободненской… Бывшей Свободненской.
Калека округлил глаза.
— Слыхал! Слыхал-слыхал-слыха-а-ал! Это вы там по лесам прятались? От Соввласти скрывались?
— Мы просто жили, — проронил Андрей.
— Э-э! Нынче просто не живут! — засмеялся калека. — Нынче все коллективно. А ты, значит, не захотел?
— Не захотел.
Калека стремительно огляделся и заговорил шепотом:
— Дак тебя живо приберут! Помалкивай. Нынче строго!
— Я не боюсь, — сказал Андрей, глядя в огонь и чувствуя на себе взгляды.
— Поглядите, какой храбрый! — засмеялся калека. — Это ты в лесу сидючи храбрись, а здесь язык прикуси.
Андрей поднял глаза и увидел, что его боятся, потому что смотрят со страхом, будто готовые в любой момент, стоит ему сделать одно неосторожное движение, сорваться и бежать без оглядки.
Вот они чем были похожи!
— Чего же вы боитесь, люди? — спросил он. — Вам-то что бояться? То, что у вас есть, уже никто не отнимет и хуже, чем есть, не сделает.
Инвалид вцепился жесткой рукой в армяк и потянул к себе с такой силой, что Андрей невольно согнулся.
— Сделает! — горячо прошептал он. — Ты в архиерейских погребах не сидел? А я сидел. Туда из выгребной ямы дыру пробили. Сидел, брат, и не приведи Господь… Я тоже был храбрый. Все молчали — я говорил. Но как попал в погреба… Уж лучше тут, у костерка да воздухом дышать. А за полночь благодетельница в Дом пустит. Ты не хорохорься. Не таких там ломают.
— Не сломают, — твердо сказал Андрей. — Потому что я их не боюсь. И ненавижу.
— Одичал, одичал ты, парень, — жалея, протянул калека. — Ох, попадешься Колодкину, на его колодку, он тебя быстро оформит лет на десять. Нынче каналов много копают, народ везде нужон.
— Бывал я и у Колодкина, — признался Андрей. — Да видишь, не оформил.
— Джигит, — похвалил старик-татарин. — Батыр…
И наступила полная тишина. Калека, вглядевшись в лицо Андрея, оперся ручками-деревяшками о землю и сделал неожиданно большой и сильный скачок в сторону. Отвернувшись от всех, он достал из рогожного, куля, на котором сидел, шкалик водки, разгрыз зубами сургуч, распечатал и сделал несколько глотков.
Душевнобольной принес откуда-то две полугнилых плахи, переломал их о землю и, делая страшное лицо, взгромоздил на костер.
— Что ты делаешь-то, что? — гусыней закивала согнутая пополам старушка. — Зря только и переводишь. И так огонь теплый. Да впустят скоро. От бестолочь…
Сыроватые плахи почти заглушили костер, повалил дым. Люди машинально подвинулись к огню. На Андрея уже не глядели, словно вдруг забыли о нем. «Перед кем я тут расхрабрился? — с горечью подумал Андрей. — Что за язык потянуло?..» Однако желание говорить не угасало, наоборот, ему хотелось кричать, бузить, как перепившемуся мужику на свадьбе, буянить, как буянил дед Прошка Грех на каждой гулянке. Он понимал, что все это от бессилия, но сдерживать себя не мог да и не хотел.
Калека вновь оказался рядом, дернул полу.
— Хоть на тебе одежа эдакая и бородища, а все одно заметно, ты человек образованный. А раз так, значит, ряженый, значит, в запрещенных разговорах у тебя интерес. Да ты напрасно тут ошиваешься. Народ вон тихий, убогий: нищие да калеки.
— Ты что же, за шпиона меня принял? — спросил Андрей. — За провокатора?
Инвалид угнездил свой обрубыш в заранее приготовленную ямку, чтобы не опрокинуться, и тем самым освободил две руки.
— Ныне, брат, такие разговоры разговаривают либо провокаторы, либо дураки набитые, — пояснил он. — Ты дак вроде не дурак.
— Ну а если душа болит? — нагнувшись к инвалиду, спросил Андрей. — Если уже терпение лопнуло? Молчать?.. Нет, говорить буду! Они меня напугать хотят, и пугали… Весь народ в страхе держат!
— Ты перед нами здесь не гуди, — остановил инвалид. — Нас нечего агитировать. Разве мы — народ? Да мы сор от народа. А ты пойди вон на базар. Или лучше к архиерейскому дому. И там агитацию проводи. Тогда я погляжу на тебя.
— Батыр, — снова похвалил старик-татарин. — Настаящий чалавик.
В это время на крыльцо вышла пожилая женщина, завязанная платком до самых глаз, огляделась, махнула рукой:
— Заходите, православные.
Нищие и убогие посеменили, поскакали, побежали на крыльцо, один за другим пропадая в темном дверном проеме. У костра остались Андрей и душевнобольной.
— Ты не знаешь меня? — вдруг спросил он, тихо, склоняясь к лицу Андрея. — Ты меня раньше не встречал?
Андрей слегка отшатнулся, посмотрел в лицо человеку. Человек глубоко вздохнул, тараща глаза на огонь.
— Никто меня здесь не знает… Беда, беда. Всех спрашиваю.
— Может, это и хорошо? — предположил Андрей, чтобы поддержать этот странный разговор.
— Чего же хорошего? — загоревал человек. — Мне и в жизнь не узнать, кто я. Так и буду без настоящего имени, без отчества.
— Вы не помните свое имя? — заражаясь его тоской, спросил Андрей.
— Не помню, — проронил он. — И документов нет… Вот только матрешка есть. Кто-то дал. А зачем — не помню.
Он достал из-за пазухи вытертую до серого дерева матрешку, разъединил половинки — там были медяки, видно, собранные днем у пристани.
— Заходите и вы, — предложила женщина из «Дома колхозника». — Что же вам стынуть-то…
Беспамятный человек спрятал матрешку и молча поплелся к двери. Андрей зябко передернул плечами, глядя ему в спину.
Женщина смотрела на Андрея с материнским состраданием.
— Заходи, заходи, странник…
— Спасибо, — проронил Андрей.
Весь бессправочный народ помещался в углу коридора, отгороженном занавеской. На полу были постелены соломенные матрацы, такие же подушки и солдатские одеяла. Андрей выждал, когда улягутся завсегдатаи, и лег на свободное место. Впервые в жизни ему не было неловко и стыдно, что он, здоровый и молодой человек, находится вот так, вместе с нищими и убогими, с тем самым «сором», что сбивается у церквей, ночлежных домов, на пристанях и вокзалах; именно среди них он впервые почувствовал, что и сам нищ и убог. Едва он прикрыл глаза, как сразу вспомнил писателя Ивана Бездольного и стал думать о нем. Нет, не случайно и не зря он, прикинувшись блаженным, пошел ходить по земле. В пору, когда жестко закрепощается народ, когда изобретаются хитроумные способы управления человеком, когда он лишается возможности проявлять свою волю, свободными остаются юродивые да блаженные. Сколько же их ходит теперь по России, прикинувшись слабоумными только для того, чтобы спрятать свой бунтующий ум? Сколько душевнобольных, скрывающих под этой маской страдающую душу?
