– Мать с тринадцати лет таскала меня по психологам. Именно в этом возрасте случился тот переломный день…
Стас, как и я, опасается говорить о «том дне» прямо. Как будто кто-то установил негласный запрет на любое упоминание о том случае. И негласный запрет касался даже воспоминаний. Он уже сказал сегодня так много и скажет еще много всего, но я уверена, что говорить о том случае он не будет.
– Тринадцать лет… Именно с этого возраста я стал причинять боль матери. Отцу. Младшей сестренке. Вообще-то всем вокруг, но в особенности близким. Ругань, наказания. Отцовский ремень. Ничего не помогало. Мать пыталась выяснить, в чем причина этого? Почему мне так нравится делать больно своим близким? Они таскали меня к психологу. На столе у него стоял маленький аквариум с рыбками. Эти рыбки мне очень нравились. Они были такие яркие, разноцветные. Конечно, родители рассказывали врачам о том, что на меня напали, – Стас говорит с грустью. – Что мне причиняли физические увечья. В этом все дело? Ответ на жестокость жестокостью? И вот какой-то заумный докторишка сказал, что я это делаю для того, чтобы получить свидетельства своей значимости для них. Меня так взбесила эта фраза, что я взял аквариум и кинул его в доктора. Это был мой последний сеанс.
Я не хочу пропустить ни слова. Он рассказывает о другой стороне своей жизни – о той, которую я совсем не знаю.
– Я запомнил эту сложную фразу хорошо. Свидетельства своей значимости. Потому что не знал, что она означает. Потом появилась ты. И на тебя посыпалась бо́льшая часть всех моих ударов. Моя семья могла вздохнуть свободно. Они думали, я излечился. Как бы не так. Они просто не знали про тебя. И когда я стал изводить тебя, я вспомнил слова того докторишки. Через боль и страдания, которые я причинял близким, мне нужно было доказать самому себе, что я не один. Что я что-то значу для вас… я не знаю, может быть то, что я осознаю и признаю все это, как-то обозначает, что я излечиваюсь. Что не все потеряно. Не знаю… в психологии я не силен, и честно, думаю, что все это – полная хрень.
Я вздыхаю.
– Сначала я хотел жить только местью. О, сколько планов я вынашивал. Сколько часов убил, чтобы все продумать. Хотел найти тех ублюдков, которые сделали это со мной. А потом понял, что мне это не надо. Это меня не спасет. Ту жизнь уже не вернешь. И надо как-то вживаться в свою новую шкуру.
Стас прав. Месть не дает ничего. И сейчас мне тоже надо вживаться в свою новую жизнь.
– Скажи что-нибудь, не молчи! – говорит он громче.
Он встает с места. Снова глухие удары ботинок по деревянному помосту. Он подходит ко мне, садится на соседнее сиденье.
Я закрываю глаза. «Уйди. Исчезни. Растворись». Открываю глаза. Нет. Он по-прежнему здесь. Сидит рядом. Не отрывает от меня взгляда. Он протягивает руку и бегло проводит пальцем по моей ладони – прикасаясь еле-еле. Будто это не прикосновение, а дуновение ветра.
– Наори на меня, скажи, что ненавидишь… Мне так легче будет. Легче будет уезжать.
Но я не отвечаю.
Стас откидывается назад, отводит взгляд в сторону. О чем-то думает, а потом усмехается:
– Твоя попытка отомстить там, в яме… Это заслуживает уважения. Я никогда не думал, что ты способна на такое. Я действительно сильно изменил тебя. К сожалению. Сидя в яме, я действительно испугался. У тебя были такие глаза… я почувствовал, что ты действительно сможешь… Осуществить задуманное. Я и не думал, что эта штука меня спасет. – Он дотрагивается до иконки на груди. – А она действительно спасала меня много раз. Не давала мне совсем пропасть. Она как будто не давала тому доброму мальчику из прошлого, которым я был раньше, совсем исчезнуть.
Я закрываю глаза. Если бы я знала раньше про иконку… То, наверное, все бы шло по кругу снова и снова. И из этого круга мы бы никогда не выбрались.
– Я бы хотел больше рассказать о семье… о том, что происходило в нашем доме. Однажды я скинул свою сестренку с лестницы, потому что ревновал. А потом стал понимать своих родителей. Невозможно любить одинаково двоих детей, когда один из них нормальный, а второй псих.
Я вздрагиваю. Жестокость Стаса по отношению ко мне – можно объяснить. Но его жестокость к другим, особенно к младшей сестренке, – это пугает. Я не знала, что он способен на такое.
– Хотя я искренне пытался измениться. Когда еще моя семья не развалилась окончательно, я делал много попыток склеить ее. Хотя сейчас вспоминаю эти попытки, и они кажутся мне глупыми. Чтобы объединить свою семью, мне нужно было для начала изменить что-то в себе. Однажды я накрыл на стол к обеду, красиво украсил салфетками, аккуратно разложил приборы. Я был так горд собой… Но, знаешь, они даже не заметили. Хотя я ждал хотя бы улыбки… А еще как-то раз я сам сделал вазу, подарил маме, мама поставила ее в шкаф. Каждый день на протяжении многих дней, а может, недель я открывал дверцы шкафа и проверял. Ваза стояла на том же месте. В конце концов я выбросил ее, а мама даже не заметила.
Он пытается говорить все это со своей фирменной усмешкой в голосе, показывая, что ему на все плевать, но я снова слышу горечь в его голосе.
– Я делал еще парочку жалких попыток… а потом бросил это дело. Мою семью уже никак нельзя было склеить. Она разбилась на кусочки. Это я ее разбил.
Мне действительно его жаль. Любой человек, даже самый жестокий, нуждается в поддержке близких. Нуждается в любви.
Стас продолжает говорить, но его голос меняется. Он становится мягче и теплее.
– Ты всегда была моим другом и даже больше чем другом. Ты была частью моей жизни. Мы всегда были с тобой вместе. Мы шли по одной прямой. Знаешь, я часто думаю о том, что было бы, если бы не было того дня. Мы бы и дальше шли так же вместе. Я не стал бы тупым психопатом. Наверно, меня любили бы все. Учителя, ребята, да все вокруг. А мы бы с тобой были парой, самой красивой парой в школе. Мы были бы счастливы. Мои родители не развелись бы. Я бы рос в счастливой полноценной семье. Мать не запила бы. Сестренка все время бы улыбалась, а не заикалась от страха и пряталась по углам, как мышь. Я часто воображаю себе эту чертовски аппетитную жизнь, которая и сейчас, наверно, проходит где-то в параллельной вселенной. Не со мной. Я бы очень хотел начать новую жизнь. Ты знаешь, парням вроде меня тоже надоедает бить, ненавидеть и крушить все вокруг. Они тоже хотят свой кусочек радости.
Я трясу головой. Не хочу думать над его словами. Не хочу представлять себе другую возможную жизнь. Ту, где мы бы шли рука об руку. Нет. Думать о ней, представлять себе ее – это слишком жестоко.
В моих глазах стоят слезы. Я закрываю глаза. Две горячие слезы медленно текут по щекам.
Стас говорит почти шепотом:
– Больше всего на свете я сейчас хотел бы пробраться в твою голову и узнать, о чем же ты молчишь, черт побери.
О чем я молчу? О том, что, может быть, если бы он рассказал мне все раньше, я бы простила его. Постаралась понять. И не было Ямы…
Я слышу шаги. Это охранник. Он просит покинуть территорию, так как парк давно закрыт. Стас подходит к нему, они о чем-то разговаривают. Затем Стас идет ко мне.
– Я уломал его включить эту карусель для нас. А потом мы уйдем. Я удивленно смотрю на него. О чем это он?
Стас смотрит на меня с надеждой.
– Мы даже в детстве не катались на аттракционах! Мы столько пропустили… Давай прокатимся! Забудем обо всем хотя бы на пару минут. Будет здорово, правда, здорово!
Я думаю над предложением. В конце концов сейчас нам обоим нужно немного искренней и детской радости. Молча щелкаю на поясе защитной цепочкой.
Стас садится в кресло на другой стороне, чтобы наш вес правильно распределялся.
С каким-то радостным и волнующим чувством в груди я жду. Слышу длинный сигнал, карусель трогается. Губы невольно растягиваются в улыбке. Наши кресла поднимаются в воздух. Мы начинаем кружиться. Нас поднимает на небольшую высоту, но я вижу весь парк. Мимо меня проплывают другие аттракционы, фонари, скамейки и дорожки. Я думаю обо всем хорошем, что у нас было со Стасом. О нашей дружбе, об играх, о наших маленьких обычаях и традициях.
Эти волшебные три минуты пролетают как короткое мгновение. Вращение карусели начинает замедляться, и я снова возвращаюсь к реальности. Думаю о том, что больше не смогу этого выдержать. Не смогу выдержать его взгляда и его слов.
Карусель еще не остановилась до конца, но я отщелкиваю цепочку, спрыгиваю с кресла и убегаю.
Я не хочу впускать этого человека в свою жизнь. Больше никогда.
Может быть, он что-то кричит мне. Может быть, повторяет мое имя снова и снова. Я не слышу его.
«Бросишь мне улыбку в окошко, когда я уйду?»
Нет. Не будет больше никаких улыбок.
Я ухожу не оборачиваясь, а перед глазами стоит его лицо.
В его глазах я вижу Небо. Но это Небо теперь навсегда затянуто грозовыми тучами.
Глава 47
Спустя два года
Он стоит перед железными воротами. Ворота медленно открываются. Он оборачивается и в последний раз смотрит на место, в котором провел последние два года.
