Как в знаменитой детской игре: «Море волнуется — раз, море волнуется — два, море волнуется — три. Морская фигура — замри!» — и какое-то полушарие, условно говоря, побеждает.
Что-то выпадает — орёл или решка? Где остановился наш калейдоскоп, в каком положении замерли стекляшки в тубусе, такое изображение мы и видим как «общее» решение полушарий.
По факту же это та самая «проба», о которой нам в своё время рассказывал Дэниел Деннет.
«Проба» — это не какое-то интегральное и консолидированное решение двух полушарий. «Проба» — это отдельный стоп-кадр на киноленте бесконечного разговора двух «зеркал» мозга друг с другом, их взаимного отражения.
Нет, они ни о чём не договариваются, потому что там просто нет того, кто мог бы это сделать.
Есть лишь два видения, и одно из них — в моменте, здесь и сейчас — оказывается, по каким-то ситуативным причинам, более влиятельным, чем другое, а потому и побеждает.
Затем, в другой момент, будет иная ситуации, она усилит позиции другого полушария — обстоятельства, так сказать, затребуют какого-то отличного поведения, и «проба» будет уже другой.
Другой «набросок» — если воспользоваться терминологией того же Деннета — окажется в створе нашего видения.
Из трёх пар «зеркал» мозга, которые мы с вами здесь обсуждаем, эти два — «правое» и «левое» — наиболее очевидно находятся в разговоре друг с другом.
Но не нужно обольщаться — это не беседа, не «разговор» в буквальном смысле этого слова, это столкновение образов реальности.
Одно говорит: «Это белое!» — другое: «Это чёрное!»
Первое перепроверяет: «Чёрное? Нет, белое!» — второе совершает ту же процедуру: «Белое? Нет, проверено — чёрное!»
Застегнём пуговицу на рубашке, расстегнём пуговицу на рубашке, застегнём, расстегнём.
В моменте «пробы» пуговица на рубашке может быть застёгнута или расстёгнута, расстёгиваться или застёгиваться… Но сам по себе этот процесс — это просто перетягивание каната, и не более того.
Тут нет никакого здравомыслия, садящихся за стол переговоров глав правительств. Тут просто процесс обмена между «зеркалами» разными образами реальности и перепроверка этих образов ими же.
Конечно же, сама по себе такая перепроверка как-то влияет на происходящее в каждой из подсистем. Ведь если я задаюсь вопросом: «Не чёрное ли это, когда оно кажется мне белым?» — я влияю на субъективное ощущение белизны.
Но это просто дополнительное внесение данных в систему, а не изменение её результата.
Наши «полушария» не слышат, что они друг другу говорят, ведь у них нет никакого общего языка, кроме, так сказать, электрического, по сути — лишь импульсы.
И наверное, их можно назвать «сообщениями», которыми наши «зеркала» обмениваются друг другом. Но что это за «сообщения»?
Одна сторона сообщает другой, что у неё временно сформировалась (активизировалась) какая-то функциональная нейронная связность. Другая сообщает то же самое, параллельно докладывая об аналогичной нейронной связности со своей стороны.
Дальше стороны уверяются, что их связности — справа и слева — не идентичны друг другу, и продолжают сигналить об этом.
Это приводит к тому, что те самые связности постоянно меняются с каждой из сторон:
• где-то — исходя из полученных данных от своего визави,
• где-то — из тех данных и вводных, которые они имеют в себе,
• где-то из внешнего мира, которые постоянно добавляют в эту «кашу-малашу» каждого из полушарий какие-то дополнительные сведения.
Впрочем, полушариями эти события внешнего мира опять-таки читаются по-разному, так что пространства для продолжения этих реверсивных обменов «сообщениями» у них всегда предостаточно.
ТЕАТР ЮМА
Мы с вами уже говорили о «картезианском театре», но Рене Декарт ни о каком «театре» не упоминал.
Этот термин, в чём-то иронический, ввёл в философский обиход как раз Дэниел Деннет, и с его помощью он показывает, насколько мы наивны в своём восприятии самих себя: мы кажемся себе центром вселенной, с которого мы её и обозреваем.
Вот почему мысль Декарта о том, что наше сознание — этот, по сути, оплот и центр мира — интуитивно нам очень понятно, и мы, даже не думая так, думаем именно таким образом.
Но современная нейронаука уже окончательно расправилась с мифом о том, что где-то в нашем мозге есть «седалище души» или вообще хоть что-то отдалённо напоминающее центральный центр — как его ни назови, «личностью», «сознанием», «Я».
Однако, хоть «картезианский театр», как мы теперь знаем — лишь иллюзия рефлексивного восприятия, метафора «театра» как такового вовсе не так уж бессмысленна.
И первым, кто её использовал применительно к работе нашего мозга, был великий философ Дэвид Юм.
Свою книгу «Трактат о человеческой природе, или Попытка применить основанный на опыте метод рассуждения к моральным предметам» Юм написал, будучи выпускником Университета Эдинбурга, в свои неполные 26 лет.
Впрочем, его работа предсказуемо не привлекла никакого внимания — что там может сказать молодой юноша? — ни со стороны публики, ни стороны других философов.
Хотя тут дело, конечно, не только в возрасте автора, но и в том, насколько автор опередил своими взглядами время.
При жизни Юм прославился как историк, написавший шеститомник «История Англии». И в этом есть доля иронии, потому что сейчас эту работу переиздают, кажется, лишь по той причине, что она была написана философом Юмом[32].
Реальная жемчужина мысли — это, конечно, тот самый «Трактат о человеческой природе».
В чём же была радикальность взглядов Юма?
Говоря о человеческой природе, он писал, что она — не что иное, как «связка или пучок различных восприятий, следующих друг за другом с непостижимой быстротой и находящихся в постоянном. течении, в постоянном движении…»
Что ж, в этой цитате мы с вами с лёгкостью обнаруживаем определение «сознания», которое дал ему полтора столетия спустя великий Уильям Джеймс. И в острой, так скажем, исторической фазе технологического прогресса научному сообществу принять эту мысль было, конечно, куда легче.
И тут как раз Юм обращается к метафоре «театра»: наш дух, цитирую я его, это «нечто вроде театра, в котором выступают друг за другом различные восприятия; они проходят, возвращаются, исчезают и смешиваются друг с другом в бесконечно разнообразных положениях и сочетаниях.
Собственно говоря, в духе нет простоты в любой данный момент и нет тождества в различные моменты, как бы велика ни была наша естественная склонность воображать подобную простоту и подобное торжество»45.
Добавить бы сюда ещё современное, нейрофизиологическое понимание «зеркал мозга», и картина будет практически полной!
И в самом деле, Юм не говорит о зрителе, наблюдающем за текучей мыслью, он говорит о том, что всё, что мы есть, — это течение мысли, точнее — восприятий, «перцепций».
• Юм пытается произвести опыт над собственным «Я»: что если мы попытаемся его воспринимать?
• Это, продолжает он, приведёт к тому, что воспринимающее «Я» скоро исчезнет и останется одно лишь восприятие.
И если Декарт говорил: «Я мыслю, следовательно, существую», то у Юма всё встаёт с ног на голову, а точнее — с головы на ноги: если я воспринимаю себя, следовательно, я и не существую, поскольку есть только моё восприятие, а меня вне моего восприятия нет.
Таким образом, иллюзия «Я» — это тот самый «пучок», «связка» различных впечатлений.
Поэтому если нам что-то и следует изучать в ментальной сфере, то как раз эти самые «пучки», или, говоря современным языком, не «личность» и «субъекта», а психические функции и более общие — психические процессы, который один из моих великих учителей — Лев Маркович Веккер — называл «сквозными психическими процессами»46.
Итак, давайте представим себе мозг не как мельницу и не как компьютер, а как театр…
Но не картезианский — с единственным зрителем, а вот всю эту театральную суету — с кулисами, репетициями, премьерами, заядлыми театралами, забредшими зеваками, декораторами, уборщицами, гонорами, режиссёрами, актёрами, буфетами, гримёрами, костюмерами, художниками, звуковиками и световиками, чеховским ружьём и вешалкой Станиславского, программками, рабочими сцены, пьесами, читками, заменами, кассирами, билетёрами, афишами, лебёдками, прожекторами, овациями, скандалами, интригами и интрижками…
