вот верится, что да. Мог бы.
И Мишку.
И самого Бекшеева.
– Но я лекарства принимаю.
– Очень успокаивает, – не выдержал Бекшеев.
– А то… менять приходится. Оно одно на другое наложилось. Война эта. Семья… Я ж любил их всех. Сестер. Братьев. Отца… мать. Там и мамкины были сестры. И их дети. Да и село такое, что все один одному родня. Отец на это крепко ругался, мол, что надо женихов с невестами где-то опричь искать.
Голос его чуть сел.
И сам Тихоня, отставив кружку, согнулся в приступе кашля. Вытер рот ладонью, а ладонь о штаны.
– Кровь? – Сапожник указал на пятно.
– Да… ерунда.
Ложь. И надо его матушке показать. Да и Сапожника заодно, потому как дрожь дрожью, а мало ли, проверить не помешает. Но если все так, как он говорит, то Сапожника можно вычеркнуть.
Убивать на бумаге и убивать лично – это совсем-совсем разные вещи.
– А ты?
– Что я? А… ну, я на фронте был. Пошел в добровольцы. Отец вот благословил. И крест отдал. Тот самый… Там еще частица святых мощей. Чтоб, стало быть, сберегли от пули.
Сберегли.
Выжил ведь.
– А потом письмо пришло… от дядьки. Он… он в соседней веске жил. Потому-то и живым остался. Правда, недолго, к ним тоже пришли. Кого на работы отправили. Кого в соседний овражек. Дядьку в овражек… с женой и малыми. Только старших куда-то туда услали.
– Ты меня ненавидишь?
– Уже нет. – Тихоня ответил не сразу и как-то с удивлением, что ли. – Когда-то… когда письмо то пришло. Я прочитал. Он же ж был на пожарище. На третий день, когда… прогорело все. Растаскивал. Искал. Хотя понять, кто там, не понял. Но я представил. Что они. Мамка… и батя. Ленка, она замуж собиралась. Далеко. И наши все шептались, что нехорошо это, от родных так… И накрыло. Трясло долго. У нас-то в роду таких, пробудившихся, давненько не было. И старый я. Ну, для дара. – А еще наверняка никто не понял, что происходит. И как приступ купировать. Чудом себя не спалил. – Ну а там госпиталь… учебка… Я крови хотел. Мести. Всего, как подумаю, корежило. Вот и предложили в пластуны. Я и пошел.
– Многих?
– Многих, – оскалился Тихоня. – Я лучшим был… языков приносил. Их же и потрошил. Сперва – потому как надо было, потом… потом уже нравиться начало. Оно ведь сперва вроде как надо так, а потом раз – и ловишь себя на мысли, что он орет, корчится, что все-то ты из ублюдка вытряс и остановиться надо бы. Но не можешь. Потому что тебе нравится, что он орет и корчится.
– Тебя поэтому отстранили?
– Инцидент случился. – Тихоня поморщился и снова согнулся в приступе кашля. А крови на сей раз было больше. Это от связок? Или успел туберкулез подхватить? В деле о том ни слова. Или не обращался? Почему? Кровь – признак такой. – Командир… приказал остановиться. Я и не начал-то толком. Вот и… поругались. Я и поднял руку. На своего. – И снова в деле, в том, которое Бекшееву сунули, никаких упоминаний. А ведь должны были разбираться. – По-свойски замяли. Ты не смотри. Не заразный я. Это… сила. Внутрь пошла. Легкие пожгла. Там рубцы вроде как. И расти стали.
– Рак?
– Он самый.
– А целители?
– Что целители? Те, к кому могу, руками развели. Мол, неоперабельный и стадия такая, что смысла нет. Поздненько спохватился. Ну и хрен с ним. Стало быть, на роду мне так написано. За все… Начальник мой велел к мозгоправу идти. Мы тогда в замятню как раз угодили, меня поранило, ну и в госпитале оказался. А он и сказал, что, мол, Господь так постановил, что без мозгоправа никак. Я и пошел. А мозгоправ уже и выявил… В общем, мне немного оставалось, чтоб вовсе перестать быть на человека похожим… Вы чаек-то пейте.
Бекшеев посмотрел на кружку.
Отказаться?
А если они вообще ошибаются? Во всем? Если имеет место преступный сговор…
Чай был горьким.
– Я мог бы убить. Но… давно уже. Еще там, с мозгоправом. Умеют они копаться… разбирали… Сложнее всего – признать себе, что ты стал такой же нелюдью, как эти… Да, я не детей с женщинами… хотя и по женщинам работать случалось. Но, – Тихоня посмотрел на свои руки, – когда… понимаешь, что ты творил. И понимаешь, что это все… что не изменить. Ничего не изменить, тогда и вправду в петлю тянет.
Он поглядел на дверь.
Отсюда тела не видно. Но оно там. И забыть об этом не выходит. Какого они вообще чаепитие устроили? С другой стороны, Бекшеев многое узнал.
Кажется.
– Когда диагноз поставили, оно как-то даже легче стало… все одно помру. Не больно. И больно особо не будет. У меня ж чувствительность снижена. А тут вроде как и за дело. Я мучил. Меня мучает. Все это правильно.
Ни хрена не правильно.
– И убивать… зачем мне убивать кого-то?
– Не знаю, – честно сказал Бекшеев.
– Вот… и я не знаю. Была бы причина, я бы легко… наверное. Давно уже не пробовал, но да, легко… Мне нельзя. Понимаешь? Еще одна смерть, и я тварью стану. Это как… слышал сказки про оборотней? Которые в лютую луну рождаются? И растут, растут, себя не ведая. А потом раз, на другую такую же лютую луну, разум теряют, обретая обличье звериное…
– Мне в детстве другие читали.
– Бывает… у нас в деревне сказывали. Так вот, такой всех задерет, кто рядом окажется. А попробует крови человечьей, уже никогда человеком стать не сможет. И я вот, как он… может, даже и он…
Хлопнула дверь.
И нервный визгливый голос произнес:
– Я требую ответа!
– Это еще что за шут гороховый? – Тихоня чай допил и поднялся.
Оборотень?
А может… В некоторых сказках оборотня любовь исцеляла, та, истинная, которая с каждым раз в жизни случается. И как знать, не искал ли ее Тихоня?
– Это не шут. – Сапожник чай не столько пил, сколько руки грел. – Это поверенный…
И не ошибся.
– Вы! – Епифан Сигизмундович выглядел потрепанным. На его пальто пестрели темные пятна. К животу он по-прежнему прижимал портфель, а вот очки сбились набок. И лысина блестела от дождя. – Вы… вы не имеете права!
– На что?
– Где княжич?!
– Знаете, – Бекшеев чай все же допил, – мне тоже очень хотелось бы знать, а где ваш княжич?
Глава 34. Императрица
«В обновленном журнале «Красавица» любая женщина найдет не только советы по домоводству и рецепты для домашнего стола, но и
