Я вижу скалы и агавы, А в них, сквозь них и между них Домишко низкий и плюгавый. Обитель прачек и портных. И как ни отвожу я взора, Он все маячит предо мной, Как бы сползая с косогора Над мутною Москвой-рекой. И на зеленый, величавый Амальфитанский перевал Он жалкой тенью набежал, Стопою нищенскою стал На пласт окаменелой лавы.
Раскрыта дверь в полуподвал, И в сокрушении глубоком Четыре прачки, полубоком, Выносят из сеней во двор На полотенцах гроб дощатый, В гробу - Савельев, полотер. На нем - потертый, полосатый Пиджак. Икона на груди Под бородою рыжеватой. "Ну, Ольга, полно. Выходи". И Ольга, прачка, за перила Хватаясь крепкою рукой, Выходит. И заголосила. И тронулись под женский вой Неспешно со двора долой. И сквозь колючие агавы Они выходят из ворот, И полотера лоб курчавый В лазурном воздухе плывет. И от мечты не отрываясь, Я сам, в оливковом саду, За смутным шествием иду, О чуждый камень спотыкаясь.
*
Мотоциклетка стрекотнула И сорвалась. Затрепетал Прожектор по уступам скал, И отзвук рокота и гула За нами следом побежал. Сорренто спит в сырых громадах. Мы шумно ворвались туда И стали. Слышно, как вода В далеких плещет водопадах. В страстную пятницу всегда На глаз приметно мир пустеет, Айдесский, древний ветер веет И ущербляется луна. Сегодня в облаках она. Тускнеют улицы сырые. Одна ночная остерия Огнями желтыми горит. Ее взлохмаченный хозяин Облокотившись полуспит. А между тем уже с окраин Глухое пение летит, И озаряется свечами Кривая улица вдали; Как черный парус, меж домами Большое знамя пронесли С тяжеловесными кистями; И чтобы видеть мы могли Воочию всю ту седмицу, Проносят плеть и багряницу, Терновый скорченный венок, Гвоздей заржавленных пучок, И лестницу, и молоток.
Но пенье ближе и слышнее. Толпа колышется, чернея, А над толпою лишь Она, Кольцом огней озарена, В шелках и розах утопая, С недвижной благостью в лице, В недосягаемом венце, Плывет, высокая, прямая, Ладонь к ладони прижимая, И держит ручкой восковой Для слез платочек кружевной. Но жалкою людскою дрожью Не дрогнут ясные черты. Не оттого ль к Ее подножью Летят молитвы и мечты, Любви кощунственные розы И от великой полноты Сладчайшие людские слезы? К порогу вышел своему Седой хозяин остерии. Он улыбается Марии. Мария! Улыбнись ему!
Но мимо: уж Она в соборе В снопах огней, в гремящем хоре. Над поредевшею толпой Порхает отсвет голубой. Яснее проступают лица, Как бы напудрены зарей. Над островерхою горой Переливается Денница...
*
Мотоциклетка под скалой Летит извилистым полетом, И с каждым новым поворотом Залив просторней предо мной. Горя зарей и ветром вея, Он все волшебней, все живее. Когда несемся мы правее, Бегут налево берега, Мы повернем - и величаво Их позлащенная дуга Начнет развертываться вправо. В тумане Прочида лежит, Везувий к северу дымит. Запятнан площадною славой, Он все торжествен и велик В своей хламиде темно-ржавой, Сто раз прожженной и дырявой. Но вот - румяный луч проник Сквозь отдаленные туманы. Встает Неаполь из паров, И заиграл огонь стеклянный Береговых его домов.
Я вижу светлые просторы, Плывут сады, поляны, горы, А в них, сквозь них и между них Опять, как на неверном снимке, Весь в очертаниях сквозных, Как был тогда, в студеной дымке, В ноябрьской утренней заре, На восьмигранном острие, Золотокрылый ангел розов И неподвижен - а над ним Вороньи стаи, дым морозов, Давно рассеившийся дым. И отражен кастелламарской Зеленоватою волной, Огромный страж России царской Вниз опрокинут головой. Так отражался он Невой, Зловещий, огненный и мрачный, Таким явился предо мной Ошибка пленки неудачной.
Воспоминанье прихотливо. Как сновидение - оно Как будто вещей правдой живо, Но так же дико и темно И так же, вероятно, лживо... Среди каких утрат, забот И после скольких эпитафий Теперь, воздушная, всплывет И что закроет в свой черед Тень соррентинских фотографий?
1926
ИЗ ДНЕВНИКА
Должно быть, жизнь и хороша, Да что поймешь ты в ней, спеша Между купелию и моргом, Когда мытарится душа То отвращеньем, то восторгом?
Непостижимостей свинец Все толще, над мечтой понурой Вот и дуреешь наконец, Как любознательный кузнец Над просветительной брошюрой.
Пора не быть, а пребывать, Пора не бодрствовать, а спать, Как спит зародыш крутолобый, И мягкой вечностью опять Обволокнуться, как утробой.
1925
ПЕРЕД ЗЕРКАЛОМ
Nel mezzo del cammin di nostra vita.
Я, я, я. Что за дикое слово! Неужели вон тот - это я? Разве мама любила такого, Желто-серого, полуседого И всезнающего, как змея?
Разве мальчик, в Останкине летом Танцевавший на дачных балах, Это я, тот, кто каждым ответом Желторотым внушает поэтам Отвращение, злобу и страх?
Разве тот, кто в полночные споры Всю мальчишечью вкладывал прыть, Это я, тот же самый, который На трагические разговоры Научился молчать и шутить?
Впрочем - так и всегда на средине Рокового земного пути: От ничтожной причины - к причине, А глядишь - заплутался в пустыне, И своих же следов не найти.
Да, меня не пантера прыжками На парижский чердак загнала. И Виргилия нет за плечами Только есть одиночество - в раме Говорящего правду стекла.
1924
ОКНА ВО ДВОР
Несчастный дурак в колодце двора Причитает сегодня с утра, И лишнего нет у меня башмака, Чтобы бросить его в дурака.
. . . . . . . . . .
Кастрюли, тарелки, пьянино гремят, Баюкают няньки крикливых ребят. С улыбкой сидит у окошка глухой, Зачарован своей тишиной.
. . . . . . . . . .
Курносый актер перед пыльным трюмо Целует портреты и пишет письмо, И, честно гонясь за правдивой игрой, В шестнадцатый раз умирает герой.
. . . . . . . . . .
Отец уж надел котелок и пальто, Но вернулся, бледный, как труп: - Сейчас же отшлепать мальчишку за то, Что не любит луковый суп!
. . . . . . . . . .
Небритый старик, отодвинув кровать, Забивает старательно гвоздь, Но сегодня успеет ему помешать Идущий по лестнице гость.
. . . . . . . . . .
Рабочий лежит на постели в цветах. Очки на столе, медяки на глазах. Подвязана челюсть, к ладони ладонь. Сегодня в лед, а завтра в огонь.
. . . . . . . . . .
Что верно, то верно! Нельзя же силком Девчонку тащить на кровать! Ей нужно сначала стихи почитать, Потом угостить вином...
. . . . . . . . . .
Вода запищала в стене глубоко: Должно быть, по трубам бежать не легко, Всегда в тесноте и всегда в темноте, В такой темноте и в такой тесноте!
. . . . . . . . . .
1924
БЕДНЫЕ РИФМЫ
Всю неделю над мелкой поживой Задыхаться, тощать и дрожать, По субботам с женой некрасивой Над бокалом, обнявшись, дремать,
В воскресенье на чахлую траву Ехать в поезде, плед разложить, И опять задремать, и забаву Каждый раз в этом всем находить,
И обратно тащить на квартиру Этот плед, и жену, и пиджак, И ни разу по пледу и миру Кулаком не ударить вот так,
О, в таком непреложном законе, В заповедном смиреньи таком Пузырьки только могут в сифоне, Вверх и вверх, пузырек с пузырьком.
1926
x x x
Сквозь ненастный зимний денек - У него сундук, у нее мешок
По паркету парижских луж Ковыляют жена и муж.
Я за ними долго шагал, И пришли они на вокзал. Жена молчала, и муж молчал.
И о чем говорить, мой друг? У нее мешок, у него сундук... С каблуком топотал каблук.
1927
БАЛЛАДА
Мне невозможно быть собой, Мне хочется сойти с ума, Когда с беременной женой Идет безрукий в синема.
Мне лиру ангел подает, Мне мир прозрачен, как стекло, А он сейчас разинет рот Пред идиотствами Шарло.
За что свой незаметный век Влачит в неравенстве таком Беззлобный, смирный человек С опустошенным рукавом?
Мне хочется сойти с ума, Когда с беременной женой Безрукий прочь из синема Идет по улице домой.
Ремянный бич я достаю С протяжным окриком тогда И ангелов наотмашь бью, И ангелы сквозь провода
Взлетают в городскую высь. Так с венетийских площадей Пугливо голуби неслись От ног возлюбленной моей.
Тогда, прилично шляпу сняв, К безрукому я подхожу, Тихонько трогаю рукав И речь такую завожу:
- Pardon, monsieur, когда в аду За жизнь надменную мою Я казнь достойную найду, А вы с супругою в раю
Спокойно будете витать, Юдоль земную созерцать, Напевы дивные внимать, Крылами белыми сиять,
Тогда с прохладнейших высот Мне сбросьте перышко одно: Пускай снежинкой упадет На грудь спаленную оно.
Стоит безрукий предо мной И улыбается слегка, И удаляется с женой, Не приподнявши котелка.
1925
ДЖОН БОТТОМ
1
Джон Боттом славный был портной,
Его весь Рэстон знал. Кроил он складно, прочно шил
И дорого не брал.
2
В опрятном домике он жил
С любимою женой И то иглой, то утюгом
Работал день деньской.
3
Заказы Боттому несли
Порой издалека. Была привинчена к дверям
Чугунная рука.
4
Тук-тук - заказчик постучит,
Откроет Мэри дверь, Бери-ка, Боттом, карандаш,
Записывай да мерь.
5.
Но раз... Иль это только так
Почудилось слегка? Как будто стукнула сильней
Чугунная рука.
6
Проклятье вечное тебе,
