Один из болеутоляющих препаратов вызывал у меня рвоту. Это я помню.
Я также помню лица. Мама, склонившаяся надо мной с опухшим от слез лицом. Папа, сжимавший губы, чтобы не расплакаться, и постоянно показывавший большие пальцы, словно одобряя все происходящее. Чип, застывший, слово статуя, стоявший рядом с кроватью, но, казалось, бывший где-то далеко, за много миль от меня. И еще я помню странные вещи, которые разные врачи в голубых пижамах проделывали с моими ногами, сгибали их, вытягивали, поворачивали. Я могла видеть, что они делают, но я ничего не чувствовала.
Все это было похоже на длинный, странный сон. С периодами рвоты.
Глава 4
Лишь когда я покинула отделение интенсивной терапии, я начала пробуждаться к жизни. И лишь когда я начала пробуждаться к жизни, я начала осознавать, насколько плохо обстоят мои дела.
Например, в тот день, когда меня перевозили из реанимации, все утро ушло на то, чтобы пересадить меня в кресло-каталку. Медсестра по имени Нина постепенно осторожно приподнимала изголовье моей кровати, чтобы перевести меня в сидячее положение. Я так долго находилась в лежачем положении, что мое кровяное давление было в критическом состоянии. Это могло вызвать обморок или даже инфаркт. Когда вы неподвижны и находитесь в бессознательном состоянии, вы быстро теряете мышечную массу. Я потеряла за неделю двадцать фунтов. И была похожа на маленькую, сморщенную старушку.
Я помню, как волновалась из-за того, что Чип будет в шоке при виде меня. И я была рада, что его там не было. Словно нескольких дней мне хватит для того, чтобы полностью восстановиться.
Но тем не менее я спросила:
– Где Чип?
Я задала этот вопрос маме по меньшей мере три раза, прежде чем она ответила:
– Он сегодня себя плохо чувствует, солнышко мое, – сказала она.
– Плохо себя чувствует? – спросила я.
– Напился, – пояснил папа.
– Клифф! – Мама ударила его по плечу.
Нина могла с легкостью поднять меня и посадить в кресло, но они совсем по-другому обращались с пациентами в период реабилитации. Они заставляли вас самостоятельно делать разнообразные вещи – невозможные вещи, – прежде чем вы были к этому готовы. И вот, едва покинув отделение интенсивной терапии, я уже должна была самостоятельно садиться, двигаясь дюйм за дюймом.
– Не могли бы вы просто поднять меня? – спросила я.
– Я не могу помочь вам самостоятельно подняться, – сказала Нина так, что ее отказ прозвучал скорее как согласие.
Родители были рядом со мной, сочувственно глядя на меня. Клифф и Линда. Я много раз видела, как они стоят рядом, плечом к плечу, но никогда они не выглядели такими встревоженными. Их обуревало желание подойти ближе и помочь, но Нина не подпускала их. Она держала кресло, и я должна была переползти в него в моей сорочке и странных больничных трусах. К тому же у меня еще не удалили катетер. Со всеми этими трубками, повязками и головокружением было чудом то, что я вообще смогла принять сидячее положение.
А мои ноги? Я все еще не чувствовала их и не могла ими пошевелить. Они были похожи на гигантскую японскую рисовую лапшу, безжизненно свисавшую с моих колен. Нина сама сдвинула их с места и свесила их через край кровати. Я только наблюдала за тем, как они болтаются в воздухе.
– Когда восстановится чувствительность моих ног? – спросила я.
– На это вам может ответить только ваш доктор, – сказала Нина.
К тому моменту, когда я очутилась в кресле и Нина поставила мои ступни на подножку, я уже едва могла отдышаться, словно пробежала целую милю.
– Вот молодчина! – воскликнул папа, когда я, наконец, села в кресло. Точно так же он восклицал, когда я первой приходила на соревнованиях по бегу.
Нина взялась за ручки кресла и покатила меня из палаты. Мы проехали, казалось, несколько миль по лабиринтам коридоров, прежде чем найти мою новую палату. Это была комната на двоих, и обе кровати были не заняты, что означало, что я могу выбрать любую. Но мама наверняка решит за меня, как она обычно поступала. Она спрашивала, чего ты хочешь, ждала ответа, а потом объясняла, почему это не получится, и заставляла тебя делать то, что хотелось ей.
Я выбрала кровать, расположенную ближе к ванной комнате, но моя мама тут же сказала, что она читала статью, в которой говорилось, что вид природы очень помогает процессу выздоровления, и не кажется ли мне, что лучше будет занять место у окна?
Как обычно: я выбирала одно, а заканчивала совсем другим.
Около моей новой кровати мы проделали всю процедуру с креслом в обратном порядке, чтобы я могла лечь. На это ушел час, и в конце я едва дышала, и меня тошнило. Мои родители все это время стояли в ногах кровати и наблюдали за мной.
– Так где же Чип? – спросила я.
– Отсыпается с похмелья, – сказал папа, и на этот раз мама промолчала.
Я повернулась к Нине.
– Когда удалят этот катетер? – спросила я, когда она, наконец, укрыла меня простыней и я откинулась на похрустывающую больничную подушку.
– На это тоже вам может ответить только доктор.
У меня было такое чувство, что она слишком часто говорит это.
Как только Нина ушла, папа отправился вниз за кофе, а мама принялась украшать комнату. Это было частью ее работы. Они с папой вдвоем управляли строительной компанией, и в то время как папа обычно занимался непосредственно стройкой, мама брала на себя дизайн. Так что это было ее профессиональной ответственностью – в любой ситуации сделать так, чтобы все выглядело как можно лучше.
Она принесла стеганое одеяло из дома, в сине-белую клеточку, и пушистый плед. Она всю неделю собирала открытки с пожеланиями выздоровления от друзей и родственников и теперь с помощью скотча прикрепила их на стенку. Она принесла кучу журналов, которые разложила на боковом столике, и нашла на чердаке моего любимого игрушечного кролика. Когда она, наконец, угомонилась и села на стул, она принялась критиковать убранство палаты.
– Не знаю, о чем они думали, когда покрасили стены в этот ужасный сиреневый цвет. Прямо как в восьмидесятые годы.
Я только что пережила авиакатастрофу и, естественно, это была самая подходящая тема для разговоров. Ничто так не выводило из себя Линду Якобсен, как плохой декор.
– Сиреневый и серый, – продолжала она. – Это яд. Они визуально отравляют вас.
– Это не так уж плохо, – возразила я, чтобы поддеть ее. – Это же больничная палата.
Но она вздернула подбородок:
– Человек, который декорировал эту больницу, должен быть в тюрьме, – объявила она с достоинством женщины перед лицом несусветного кошмара.
Я медленно втянула в себя воздух.
– Ты можешь раздвинуть шторы, – предложила я.
Она повернулась к окну с таким видом, словно забыла о нем.
– Конечно. Да.
Мама подошла к окну, постукивая каблуками. Этот звук я слышала всю свою жизнь. Она решительно раздвинула шторы.
Я не знаю, что мы ожидали увидеть, но окно выходило на стоянку автомобилей и вентиляционную шахту.
Мама повернулась ко мне.
– Так хуже.
Действительно.
И в этот момент тяжелая дверь в палату открылась, и врач, которого я до этих пор ни разу не видела, вошел в палату и направился прямо к моей кровати, ухватив по дороге стоявший на тележке компьютер и везя его за собой. Он спросил:
– Как вы себя чувствуете?
Потом наклонился ко мне, чтобы проверить повязку на моей шее.
Я не знала, как ему ответить.
– Странно. Сюрреалистично. Как в тумане.
– Боли? – уточнил он.
– Не уверена.
– Это лекарства. Они дезориентируют. Но мы постепенно отменяем их. Так что завтра вы сможете точнее определить, что у вас болит.
– Не уверена, что хочу точнее определять это.
Это была слабая попытка пошутить. Но он пожал плечами:
– Я вас понял.
Он повернулся к компьютеру, приложил к нему свой бейдж и стал проверять мою медицинскую карту.
– Хорошие новости, – сказал он. – Никакого отторжения.
